ВЕСНА В МОСКВЕ 
 

1
 

Ночь шла, а он не мог согреться и уснуть. Засыпал и опять просыпался от холода, и опять убеждался, что в комнате тепло, и опять закрывал глаза. Сейчас ему показалось, внизу под окном кто-то крикнул. Он торопливо вскочил и прижался лбом к стеклу. На мгновение лица всех, кого он любил, предстали пред ним в лёгком, торжественном пламени, окружённом тихой ночью.
-Усну! - обрадовался он.
Он забрался под одеяло и на самом деле почувствовал необыкновенное тепло.
Он видел во сне, как отец взял его, маленького, в охапку и несёт куда-то через весь город. Огромные крылья темноты кружили над ним, он слышал голоса и улыбался.
Уже капельку рассвело, когда он встал, накинул халат и присел к письменному столу. Весна, и хочется писать о любви. Я один на всю ночь, отражаюсь в окне, смотрю на звёзды, чудится, лечу в них и - пишу.
Я расскажу тебе всё, только слушай. Неотправленные письма, что грудой белеют в ящике стола, - это моё желание любви; это столь высокий жанр, что выскочишь из него только со смертью. Я не родился писателем: я работал на заводе, кормил свою семью, двадцать лет писал для себя, пока не убедился, что писатель, что не только пишу, но ещё и получается. Этой непозволительной слабости: писать о любви - я и отдал добрую половину жизни, но писал-то об этом только для себя.
Это письмо тебе, мой сон, моя мечта. Не знаю, кто ты, но вижу, как ты читаешь мои рассказы. Моя книга в твоих руках, ты обворожительна, ты волнуешься, ты требуешь, чтоб я писал о любви, только о ней.
Он остановился, заворожённый далёкими отсветами фонарей: в них пряталась весна. Солнце, чудилось, вот-вот тихо поднимется из просыпающихся домов.
Я зову тебя: приди и прочти эти письма. Неужели они останутся неотправленными? Видишь, я оставил только какую-то сотню, но те тысячи, что сожжены, так и тлеют в моей памяти. Этот пожар вот-вот вспыхнет, и я погибну в его пламени. Так что приходи меня спасать. Моя жизнь стала романом в письмах, я целиком доверился этому жанру, хоть и не был уверен, что прав - и теперь решается его судьба: быть ли письмам или останутся одни сообщения? Не только я, вся литература стоит пред тобой на коленях и умоляет: ПРИДИ!
Если б ты знала, что за солнце горит в моей груди! Я почувствовал весну, проснувшееся солнце, моя комната залита светом, воздух звенит и вздрагивает - и задыхаюсь от счастья, от желания любви. Тебя не было всю жизнь, так приди хоть сейчас, когда я прощаюсь с жизнью. Приди за всех, кому эти письма писались и кто умер, не дожив до этой нашей весны.
Он прочёл коряво написанные строчки и поморщился: - Врунишка! Ещё одно письмо. Кому, зачем? Позвонить дочери? Сегодня суббота, и Надя на свидании.
Хоть бы раз показала своего хахаля. Нет, не верю, что всё плохо: и дочь придёт, и друг позвонит, и тебя встречу. Давно забытые чувства находят меня. Что-то ещё вернётся. А если всё?
Размечтался - и даже ноги не болят. Хочется чаю попить, а сил подняться нет.
Обуреваемый новыми надеждами, он умер за письменным столом. Нет сил записать эту строчку. А силы жить? И их нет.
 
                                                                                                      2

Написав пару страниц, он было задремал, но пришла девушка из СОБЕСа и привезла заказанные продукты. Он проверил чеки, заплатил и неожиданно предложил:
-Вы не попьёте со мной чаю? Как раз кусок торта остался. Буду рад скормить его вам.
-Не могу, - улыбнулась девушка. - В двенадцать мне надо быть в центре на Ордынке, а ещё надо успеть у вас убраться.
-Я что-то первый раз вас вижу.
-Я недавно на этой работе. К вам буду приезжать по вторникам и субботам.
-Очень хорошо. Как вас зовут?
-Нина.
-Ниночка, пожалуйста, возьмите это, - он протянул мелкую купюру. - Купите себе колготки. Мне будет очень приятно.
Меж тем совесть его недовольно заурчала: - Зачем же так сходу? Хоть бы чуток подождал, скотина.
-Спасибо, - благодарно кивнула она и взяла бумажку. - Как мне к вам обращаться?
-Саша.
-Я бы хотела по отчеству.
-Сергеевич.
-Александр Сергеевич, вы стихов не пишете?
-Я!? С какой стати?
-Простите. Я помню со школы, что Пушкин - Александр Сергеич.
-Так то Пушкин, а я Козырев.
-Да? Буду знать.
Боль в ногах совсем прошла. Он почитывал Розанова, а сам с удовольствием следил за мельканьем легко вспархивающей тряпки.
-Да посидите вы, Ниночка! А то вы устанете, а мне это будет неприятно.
-Кто же вам сделает?
-Ну, сделаете немножко меньше. Подумаешь! Как хорошо, что вы пришли! Я только что перед вами написал два письма.
-Кому письма-то? Родне? Небось, навестит кто?
-Дочь обещала появиться только вечером. Правда, я никогда не уверен, придёт ли она. А письма, одно - жене, другое - поклоннице.
-Жене? А где же она?
-Умерла два года назад.
-Бедный Александр Сергеич! Зачем ей ваши письма? Лучше пишите их живым женщинам. Хотите, я схожу на могилу, приберу там?
-Вы серьёзно, Ниночка?
-Конечно. Что за поклонница?
-Так, одна особа. Читает мои рассказы.
-Ей что, больше делать нечего!? На что же она живёт?
-Не знаю.
"Не знаю?" Она, может, кому-то вот так пол моет, корячится, а вы - не знаю! - мысленно разговорился он. - Если б она сказала "Больше думайте о девушках, а не о себе. Ещё десятку дадите, так я вам обед сготовлю. Я не гордая. Я вам сготовлю и побегу, хорошо?".
-Вы торопитесь?
-У меня дочка на бабушку оставлена. Бабушка хорошая, но она заговаривается.
-Как звать дочку?
-Соня. Три годика.
-У вас тяжёлая жизнь!
-Да, Александр Сергеич.
 
                                                    3

Александр Сергеич с огромным трудом спустился с добротной, довольно чистой лестницы и , переводя дух от боли, сел на первую подвернувшуюся скамейку.
-Всё-таки могу, - радовался он. - И не человек стал, а одна из своих фотографий, а всё равно могу. Вот умру, Надюшка соберёт их всех в помойное ведро и выбросит за милую душу. Если и пожалеет, так только то моё фото, где я с усами и орденами. Тут она почувствует во мне увесистый кусок истории - и не выбросит.
Ух, какой огромный радостный свет оттуда, с высоты! Застывший, съёжившийся город, ещё не знающий, что пришла весна, и мой отточенный, заострённый годами профиль. Уж и не человек, а просто тень.
Он встал и поплёлся в весну, разраставшуюся на глазах. Почему я не заметил, как взошло солнце? Пока болтал с Ниной, оно набирало жар, оно росло в моём сердце, оно поднималось, а теперь не оставляет от меня даже тени. Думает обо мне моя дочь? Надя, хотя б сегодня вспомни меня. Хоть бы раз пришла с обедом, а то приходится уговаривать этих девушек из СОБЕСа. Нине приплачивать - и она будет готовить. Совсем нормальная баба. Даже больше: бабец. Уж и не знаю, до чего с нею договоримся. Может, обнимет. Хорошо бы. Есть у неё любовник? Похоже, не до мужика: сводит концы с концами. Наши-то бабы ещё могли надеяться на мужчин. Так и попрошу: -Ниночка, обнимите меня! -Зачем вам, Александр Сергеич? -Нешто вам трудно? -Мне не трудно, но зачем вас баловать? -Побалуйте, Ниночка! Тогда и я вас побалую.
Хорошо б когда-нибудь её обнять. А тут куда? На Яузу или поплетусь до Третьяковки? Он уже обогнул высотку и присел у «Иллюзиона».
Неужели весна? Да. Она. Солнце настоящее. Но кто она, моя прекрасная читательница, почему я вижу, как она читает мои рассказы? Девушка в голубом плаще долго смотрела на мои окна - и это был знак весны; только теперь понимаю. Она смотрела и улыбалась, и февраль таял в этой улыбке. Кроме неё, в мире не было ничего, что бы напомнило, что весна бывает.
-Александр Сергеич, это вы!
-Елена Васильевна?! Здравствуйте. В кои веки выбрался погулять, и вот повезло: вас встретил.
-Я собиралась вам позвонить.
-Да? Спасибо. У меня сегодня день рожденья. Помните, вы как-то были у нас в гостях?
-Помню, конечно. Вчера была на кладбище, так зашла к Валентине Николаевне. Наденька ходит, могила прибрана. До свиданья.
-Всего доброго.
Двинусь-ка на Яузу. Помню, там года три назад гуляла девушка с доберманом. Выйди она сейчас, в такое роскошное солнце, здорово смотрелась бы. Она всегда выходила из моих любимых снов. Что же так любви хочется? Седина в бороду, а бес в ребро. Ты когда-нибудь угомонишься? Придёт Нина, прочтёт мой рассказец о любви и приятно удивится: -Вы интереснее, чем я сначала подумала. Конечно, Ниночка, конечно: я интереснее! Вроде, и так люблю, а хочется ещё больше. Опять, как в юности, больно оттого, что не знаю, кого люблю. Знать бы, пред кем упасть на колени, ей-богу бы упал. Разве эти крылья, что явились ночью, - не моя молодость? Огромные, тихие, белые крылья ворожили во сне, а вот они наяву и уносят меня в ослепительный свет. Однажды эти два крыла уже касались меня: пятьдесят лет назад, когда встретил жену. Валюша, здравствуй.
Ещё пройду. Вот если б у меня был сын, а не Надюшка! Сейчас помог бы идти. А Надьке любовник важнее. С ним прохлаждается. Если б любовь, я бы ничего, а то встречаются только по субботам. Пусть сына нет, зато мой ангел-хранитель идёт рядом и поддерживает меня, и шепчет, шепчет нежно, жарко, горячо. Я всё ждал от женщин, что они начнут мне вот так нежно, на ушко шептать, но дождался помощи не от них, а от солнца.
Несовершеннолетние мойщики машин, похоже, ночующие тут же, на набережной, шутливо перекрикивались, редкие машины проносились на всей скорости. Меня пугает этот яркий свет счастья: он зовёт и манит: так вот растаю в солнечном свете, и Надя спросит: Где мой папа? Проснётся, а на подоконнике - луч; и ведь не догадается, что это я. Эти лучи - само Время, радостный, размывающий берега поток, он сносит одни поколения и намывает другие. Не отпускай меня, солнце! Будь со мной до конца! Вечером как обдаст хладом забвение - и засыпаешь куском льда. А утром нипочём не оттаять. Пришла бы Надька со словами Папа, я прочитала твои рассказы! И ведь красива! Красива, потому что наша дочь. Я так и не сумел понравиться собственной дочери. Папа, потому что ты не жил, а писал: всё что-то изобретал. А ты просто живи. Сам решай свои проблемы. Неужели и сегодня так поговорим?
 
                                                                                                            

                                                                                                                    4

Здравствуйте, Александр Сергеевич! Поверьте, мне было нелегко ответить на Ваше письмо. Поймите меня верно: я не хочу Вам понравиться. Пишу из чистого любопытства автору, чьи рассказы меня интересуют.
Несомненно, что-то в Вас есть. Я не люблю, когда меня пленяют, но раз уж так получилось, давайте дружить. Но возможно ли такое? Я литераторов знаю мало, и что это за порода?
 Судя по вашей прозе, вы прожили всю жизнь в неблизких мне жанрах - и это главный Ваш недостаток. Обратитесь к большим жанрам! Скажу прямо: я хочу романа. Именно роман, а не письма о любви. И чтоб я сияла в каждой строчке.
Вот это оценю сразу - я ведь ужасно старомодна. А так мне трудно понять Вас.
Если не получается роман, то зайдите хотя бы в эссе; и в таком случае у Вас больше шансов мне понравиться.
В целом, я не одобряю вашу странную привычку жить с жанрами, как с женщинами - да куда же это годится? Нельзя любить жанры более, чем женщин: это недостойно Вас. Разве смогу полюбить такого мужчину? Нет, не о таких я мечтаю, не таких я люблю. Да, я хорошенькая, но не могу полюбить без единства интересов.
Мой Рекс любит, когда выгуливаю его рано, Вы тоже любитель вставать ни свет, ни заря, так что в любом случае наши свидания продолжатся. Прежде я просто не думала, что Вас можно любить, но раз можно, я попробую. Но и Вы постарайтесь мне понравиться!
Мне приснилось, мы едем вместе на трамвае в синий-синий день, и небо высокое и зовёт нас. Я говорю и говорю, пока вы не останавливаете меня:
-Не надо слов! Я и так чувствую, что ты хочешь сказать. Лучше, знаешь, что сделаем? - говорите вы. - Возродим жанр романа в письмах!
Но зачем изобретать то, что уже есть? Когда я читаю Ваши письма, у меня складывается впечатление, Вы всю жизнь писали их только для того, чтобы мне понравиться. Что ж, возможно, так оно и есть, да только вся эта жизнь не в счёт, потому что я о Вас не знала.
Да поймите: вы - хороший человек, но этого мало! И вообще, забудьте Вашу литературу, как страшный сон, думайте только обо мне - вот чего бы я хоте-ла. Пока что я вижу, вы любите литературу больше меня, а значит, до моей любви ещё очень далеко. Тем не менее, надейтесь. Надейтесь до конца. Пишите мне, любите меня - и с годами вы можете надеяться на взаимность.
Ваша читательница Оля.
 
                                                                      

                                                                                                      5

-Петька, как ты там?
-Ничего, Сашуля, кемарю. Празднуешь день рождения?
-Да. Даже из дома выбрался.
-Во, какой подвиг! Ноги гудят?
-Да. Попёрся было к Третьяковке, но свернул на Яузу, посидел у Садового кольца.
-Везёт тебе!
-Да уж "везёт"! Мордой в снег закопался.
-Ну, всё-таки! Мне вот каждый час приходится у смерти отвоёвывать. Извини за пафос, да ведь правда. Такие трудные упражнения! После них два часа не прийти в себя.
-Тебе что, их прописали?
-Да. Доктор. Надо понемногу хоть через "не могу". С утра ковылял по комнате, теперь отлёживаюсь. Окно большущее, солнце жарит немилосердно. Всё проклял. Прямо, не жизнь, а борьба. Надоело. Пишешь что-нибудь?
-Представь себе. Меня пока что спасает моя фантазия. Набралось материала к роману в письмах. Представь История одной любви. Роман в письмах. Именно потому, что их никто не пишет.
-Да ты не понял! Я про другое. Ты что не пишешь в свой «Воскресный Вестник»? Мне Степаныч звонил, жаловался на тебя. И мне печататься предлагал. Всё-таки приработок.
-Да что ты с этой низкой прозой!
-Ну, как хочешь! Он же тебя в союз писателей проталкивал. Без него ты б так и трубил на заводе. Ты забыл: тебя ценили как очеркиста. Попробуй и теперь! Сколько, ты думаешь, журналист нынче заколачивает? Тыщ десять. Как твоя дочурка.
-Да ты что, Петька! Мне в эту эпоху уже не войти.
-Да?! Чего ты так решил?...Я только что письмо получил от брата. Тоже из нашего вымирающего племени. Вот как нас назвать, Сашка? Племя прошедших войну?
-Лучше никак не называть. Лучше не думать об этом. Я вот проснулся ночью, а в глаза смотрит смерть. И сердце как захолонёт! Был бы кто рядом, не так страшно.
-Тебе бы бабу!
-Петечка, не откажусь. Но кто согласится лежать под моим холодным боком? Это цари и дворяне для сугрева клали в постели крепостных, а у нас на дворе демократия.
-Да какая там демократия! Захватили власть и делят деньги - вот и всё. Что раньше, что сейчас.
-Петя, я пишу эти письма красавице, прочитавшей - только вообрази! - все мои рассказы. Её волнение заставляет меня писать.
-Кто ж тебя так накручивает? Во, мне бы так! Неужели эти девки из СОБЕСа?
До чего наглые, ты не представляешь: каждый раз деньги выпрашивают. Меня они не вдохновляют. А может, ты вуайёром заделался: смотришь на прохожих целыми днями с твоего пятого этажа? У меня пятнадцатый, так что много не насмотришься... Ладно! Спасибо, что звонишь. Я уже не могу ни писать, ни жить. Приготовился к собственному небытию - и жду.
-А упражнения, Петя?
-Ну да, я сопротивляюсь изо всех сил, но не уверен, что получится. Кажется, ещё немножко - и уже не сама смерть, а её близость раздавит меня; мне уже и этого хватит. Сегодня проснулся - и так рад, что живу, что расплакался от счастья. Нет отрады, понимаешь! Включу телик - всё какие-то бесноватые с перекошенными рожами. Этот внешний мир только дурит нас, а смысла в нём ничуть. И всё какие-то виртуальности, но от игры - только видимость, а на самом деле горы трупов. Мне кажется, мы нигде и ни в чём не победили, война продолжается, и в иной день трупов навалят столько, что нам и не снилось. Ты Валю-то хоть вспоминаешь?
-Конечно. Только что говорил о ней с соседкой. Надя какой молодец, а? На могиле убирает. Слушай, я вижу Вальку каждый день. Приходит и говорим.
-Напиши об этом! Будет интересно.
-Не могу: ничего не помню. На сердце тепло, а о чём говорили, хоть убей, не помню. Я хотел уснуть и всё не мог, потому что чувствовал, как поднимается солнце. Я видел, как иду навстречу ему и какие-то крылья подхватывают меня в солнечный свет. Огромное, зовущее, трепетное солнце дало мне жизнь, дыхание, тепло - и я опять захотел любви. Тут мне и приснилась девушка в тихой комнате, что читает мои рассказы и плачет от счастья. И девушка такая красивая, как Валька в молодости.
-Валька! Ещё бы она не снилась! Такую девку отхватил - до сих пор не опомниться!
-Она даже не снится мне, Петя, а просто сидит рядом со мной. Придёт ночью, сидит у окна с глазами, полными слёз, и молчит. Как проснусь, её уже нет. Ты ведь знаешь мою глупую привычку не верить снам: когда мне говорят во сне, я не верю - и поэтому забываю. Зато этой ночью как прорвало: говорю, говорю - и не остановиться. Будто я верю и молюсь Ему, будто только сегодня узнал Его, всегда спасавшего меня. Обычно не верю своим словам и боюсь их, но сегодня всё было иначе.
-Как я тебе завидую! И мне не спалось. Лежу и ничего не могу: ни спать, ни лежать, ни читать, ни думать, даже ни жить! У тебя, Сашка, хоть дочь есть. Поздравила?
-Ещё нет. Обещала прийти.
-Читает твои рассказы?
-Надя? Нет. Я уже не доживу до такого. Мне жаль её: всё проблемы с мужиками: не может найти сколько-нибудь надёжного. Казалось бы, голова на плечах, деньги есть, а не везёт... Слушай, я хотел тебя спросить ещё год назад, а всё не решался...
-Валяй. Решайся.
-Петя, как ты думаешь, куда мы уйдём: в звёзды? Неужели так вот разрушимся, распадёмся - и всё?! Валя умерла - и смерть уже не отпускает: стоит перед глазами.
-Саша, конечно, в звёзды: с доставкой. Ты видел эту прекрасную чтицу в жизни?
-Конечно. Даже получил от неё письмо. И сам написал это письмо. Но поверь, эта девушка существует и сегодня гуляла с доберманом. Мне-то важнее, что она - часть моего рассказа.
-Какой сюжет?
-Вот-вот! Ты дока в сюжетах, так послушай и этот. Ночью он слышит крылья, они его зовут. Утром выходит на Яузу - и крылья возносят его к Богу. Он умирает на красивом порыве.
-Неверно, Саша: опять пишешь о себе. Причём выбираешь поворот, с которым тебе будет трудно справиться. Лучше так: во сне он слышит растущий шум половодья; он понимает, что это само Время явилось, чтобы взять его с собой в свой огромный, спасительный поток. Проснувшись, он понимает, что сейчас умрёт. Он звонит сестре, просит её звонить сегодня почаще, а потом торопится к зеркалу. На него смотрит чужое, страшное лицо. Он догадывается, что это лицо - его мёртвого.
-Петя, да не хочу я думать о смерти! Я ведь проснулся от радости: я - люблю!! Люблю. И позже иду, а во мне рвутся молодые силы, как в юности. До дому, правда, едва доплёлся.
-Ну, всё-таки! Я больше не могу говорить: режим. Надо делать упражнения. Позвони завтра: расскажешь о дочери. Хорошо?
-Хорошо. До завтра.
 
                                                                                                              

                                                                                                                          6
 
Телефон привычно забурчал. Александр Сергеич не сразу снял трубку, а дождался второго старческого всхлипывания телефона.
-Это Александр Сергеевич?
-Да, это я. Здравствуйте.
-Это Вера Павловна беспокоит. Поздравляю с днём рождения.
-Спасибо. - Он не мог вспомнить звонившую и злился.
-Я - коллега вашей жены. Помните, приходила к вам на день рождения с мужем?
-Хорошо, хорошо, - согласился он. - Валентина Николаевна умерла.
-Да что вы?! Когда?
-Два года назад.
-Надо же! Валечка! Я два года живу в Америке, приехала на неделю.
-Вот так.
-Что ж, не буду вас больше беспокоить.
-Всего доброго, - и он недовольно бросил трубку.
Всё призраки одолевают, весь день только они. Говорю без толку, и уже не хватает молчания. Надо писать о любимых людях - и из строчек, как из заклинания, они встанут живыми. Нет ничего страшнее, чем забыть их. Тогда на самом деле сумасшествие и смерть. Писать о них этим неровным, слабым почерком, ведь в нём - вся моя жизнь. Надя, моя дочь, моё продолжение, уже обходится без почерка: пишет прямо на компьютер. Как у Пушкина?

Неправильный, неровный лепет,
Неточный выговор речей
По-прежнему сердечный трепет
Произведут в душе моей.
 

Русские барышни учились выражать себя и в речах, и на бумаге на русском, а нас от этого отучает само Время. Зачем живой голос и почерк, если можно говорить через интернет? Никому больше голос не нужен! Я приставлен к этой чужой эпохе, как к стенке. Что теперь отражать? Если быть объективным, надо запечатлевать кошмары. Поэтому, вопреки всему, и пишу тебе, пишу о любви; это сознательный выбор.
Когда-то писал потому, что сил было много, а теперь просто жить кажется неслыханной милостью. Я уже не могу жить, но писать ещё могу - вот и пишу тебе и закату. Кто ты? Девушка с моими рассказами в руках, ты, Валечка, ты, Петька, или Ты, Боже? Я уверен, все мы ещё встретимся, сядем за один стол, будем с жадностью смотреть друг на друга.
Как тебя звать, моя читательница, моя надежда, моя любовь? Ты смотришь, как я, в окно, радуешься весне - и это так много! Нас связало воодушевление юности, и мы будем его хранить. Полетим к солнцу вместе!
Однажды ты получишь эту груду неотправленных писем, возьмёшь их в руки и проникнешься их волшебством. Если ты и забудешь их, они вернутся листопадом во сне, они обнимут и согреют тебя. Ведь если что и возвращается, то только наши мечты. В своих душах все мы пишем такие письма, но слишком бережём их до самой смерти, боимся их читать и верить в них. Я вернулся с прогулки с солёным привкусом твоих губ, будто с настоящего свидания. Всё чудится, страсть где-то близко, вот-вот найдёт меня, и мы всё вернём.
Какое странное чувство: стареть! Будто у меня отняли пальто, а кругом зима. И вдруг в моё болото, мою ветхость попадает твоё письмо! Ты намекаешь, я был слишком осторожен с женщинами. Неужели так? Я-то верил, они неравнодушны, они готовы со мной дружить и даже любить меня, но всё мешали досадные мелочи: то надо написать очерк к сроку, то просто некогда любить.
А недавно почудилось, женщины перестали меня видеть, я стал для них динозавром, миллион лет пролежавшим под землёй и зачем-то выползшим в не свою эпоху. Но ещё хуже, что часто и я сам их не вижу; мне чудится, мы все смотрим в наше близкое будущее: в Смерть. Нет уж! Лучше стоять на коленях пред собственными сияющими надеждами, чем это болото ужаса.
За окном торжественно заходит солнце - и я упиваюсь этой величавостью: в ней столько надежд! Заходит солнце нашей любви, но ненадолго: утром мы опять проснёмся, чтобы любить друг друга. Вот выйду завтра на набережную с сухим кормом для собачки, а то и косточек захвачу. Хватит смиренно служить своим персонажам, а для жизни оставлять только мольбу, только смирение! Я ещё могу прикоснуться к женщине! Пора полюбить ту, что меня понимает: Тебя! Сколько девушек, как ты, любили меня всю жизнь в моих рассказах, но тебе одной дано и доверено воплотиться. Твоё горячее дыхание пришло ночью, во сне; твой голос, твой взгляд, тепло твоих рук согрели меня, я, наконец, уснул.
Кстати, я б мог и занавесочки подарить. Ты хочешь тюлевые? Давай любить больше, чем раньше! Это у нас получится. Я посмел сказать, что люблю тебя, я посмею и любить. Сколько раз мы проходили совсем рядом в переполненных улицах, и я не смел подойти. Теперь посмею.
 
                              

                                                                                                                      7
 

-Ой, папочка, как я устала, ты себе не представляешь! Бегаешь, бегаешь - конца не видно. И Барсик что-то захандрил! И овёс на балконе есть, и сухого корма подсыплю, и таблетку суну, а он всё, бедняжечка, не рад. Да что я стою, папа? Возьми-ка тортик. Обнимешь меня? Вот спасибо! А у тебя вид усталый, папочка, очень усталый. Как спал?
-Плохо.
-Опять прохватило? Стул у тебя чего-то барахлит.
-Прохватило, но по-другому: вдохновение.
-Ишь ты какой! - заливисто и молодо засмеялась она. - Что писал? Ты вот барабанишь на своей машинке, звук у неё оглушительный - и мне соседи жалуются.
Она подошла к печатной машинке и попробовала сдвинуть её с места.
-О-го-го! Просто неприлично тяжёлая. Компьютер я, женщина, сдвигаю с места, а это никак. Давай её выбросим! Как и твои рубашки, и пальто. Купим всё новое. Это старьё не даёт тебе дышать.
-Ты её выбросишь только вместе со мной. После моей смерти.
-Опять за своё! Хорошо, папа, хорошо! - она недовольно толкнула чёрную, равнодушную машинку. - В ней есть что-то столь же увесистое, что и в традициях русской классической литературы.
-Не смешно! Зачем ты повторила мою фразу? Чтобы меня позлить? Мы что, попугаи?
-Папа, да не сердись ты! С днём рождения тебя! Ну, что за человек-то такой!
А напои-ка меня чайком! Можно? Идём на кухню.
-У меня не прибрано.
-Девушка не приходила?
-Пришла, но не убрала.
Они вошли на кухню.
-Ничего себе не прибрано! Кто убирался? Новенькая? ... Чего ты улыбаешься? Кто эта новенькая, как её звать?
-Нина.
-Опять девушку прислали? Так ведь?
-Да.
-Я же им говорила: - Пришлите бабу в возрасте!... Чего ты такой весёлый?
-Я гулял.
-Ты что меня пугаешь! Ты же инвалид, папа!
-Я получил письмо от женщины. Она очень просила поговорить с ней.
-Что за фантазии? Что за женщина?
-Моя читательница. Так и написала Александр Сергеевич! Вы изменили мою жизнь. Я прочла ваши рассказы и поняла, что больше не могу жить по-старому.
-Что за дурь?! Неужели эта девка из СОБЕСа тебя так накрутила? Не балуй ты с ними! Я знаю твои слабости лучше тебя и прямо прошу: хватит! У меня был очень неприятный разговор с Леной, прежней девушкой.
-Ты с ней говорила?! Где?
-Представь, она позвонила мне домой и потребовала встречу. Мы два часа говорили о тебе, папочка, - и я уж тебя Христом-богом прошу: не трогай ты этих девчат! Лена пожаловалась, ты к ней пристаёшь. Это серьёзно, папа!
-Наденька, мне, что же, уже и обнять никого нельзя? У неё убудет, что ли? Можешь не поверить, но мне больше от них ничего не нужно!
-Хватит, папа! Я тебе говорю: хватит! Ты их соблазняешь всеми доступными средствами. Ты выпрашиваешь у меня деньги, а потом тратишь на них. Зачем тебе это? Ведь у тебя слабые ноги. Мне эта Лена так и говорит: «Заплатите за обиды». Я спрашиваю, какие обиды, а она: «Он приставал». Я: «Он соблазнял вас?» Она: «Пытался». Да ты что, папа! Оставь ты их в покое! Надо уже и о здоровье подумать. Тогда и проживёшь больше. Уйми свои порочные наклонности. Ведь Лена в суд хотела подавать, не дай я ей три тыщи. Я б лучше тебе их дала. Что тебе это бабьё!
-Она тебя обманула, Наденька!
-Она говорит, ты её раздел.
-Да, я раздел. Она попросила - я и раздел. На добровольной основе, знаешь ли.
-Вот ты их обнимаешь, а ты уверен, что им это приятно? Ты сначала посмотри, хочет ли человек этого.
-Наденька, я обещаю.
-Ты не обещай, а клянись.
-Я клянусь.
-Папочка, ну что же ты такой нехороший! Так эту звать Нина? Смотрю, супчик тебе сварганила капитальный. Уже приставал к ней?
-Да ты что! Я просто люблю говорить с женщинами. Это самая невинная слабость - и как раз её-то себе и позволяю!
-Что же тогда происходит? Я Лену спрашиваю: «Зачем вы брали деньги?» - «Какие деньги?» Я уже кричу: «Мой отец вам на колготки сотни истратил, а ведь это мои деньги!» А она: «Вы же знаете, как нам мало платят». Вот что, папочка: живи на свою пенсию! 800 рублей, конечно, мало, но ведь так все живут.
-Тебе жаль отцу подкинуть тыщу? Ведь ты получаешь десять!!
-Папа, это мои деньги.
-Я не могу нищенствовать, не могу. Я доползу до метро и буду христарадничать. И пусть тебе будет стыдно! Я никогда не сводил концы с концами, а теперь на старости лет должен это делать.
-Ну, что ты плачешь, папочка? Это твой день рожденья, твой! Неужели нет иного способа тебя развеселить, как дать тебе денег? Расскажи, что пишешь.
-Роман в письмах.
-Ты и двадцать лет назад это говорил. Так она ответила? Покажи её письмо.
-Вот, - он протянул помятый листок.
-Странный почерк. Это ты сам, небось, левой рукой написал. Современные девушки пользуются емелей, электронной почтой. Ты хоть слышал про такое? Давай я тебе поставлю компьютер и подключу к имэйл.
-Нет.
-Почему нет?
-Потому что почерк - часть моего вдохновения.
-Не может быть!
-Я тебе говорю, Надя. На меня находит глухота. Я не воспринимаю этот мир: до такой степени он чужой - и единственное, что в нём остаётся моего, это мои строчки. Я пишу - и я живу, сознание возвращается ко мне.
-Зачем ты всё утяжеляешь! Неужели твои чемоданы рукописей написаны только по вдохновению? Признайся, это просто твоя слабость - писать. Вся эта твоя «литература» ничего не стоит! Я ведь тоже пишу, папа. Я, к твоему сведению, технический переводчик, тридцать лет просидела на нефтедобыче в море! И что? Пришлось перейти на компьютеры. Думаешь, от хорошей жизни? Надо - и перешла. А могла б, как ты, обидеться, встать в позу, сказать Ушла моя эпоха. Я не говорю; я работаю.
-Это не творчество, Надя: то, что ты делаешь. А я творец, в этом вся моя беда. Если я и не пишу писем, то они сочиняются в моей голове помимо меня. Я понимаю, культура писем ушла; писем больше нет, одни сообщения. Теперь и о любви сообщают, оповещают, объявляют, забыв, что о ней можно ещё и писать. Письма Пушкина естественны, и разве ты не завидуешь этой естественности? Да ты попросту не знаешь, что такое естественность, компьютерная девочка! Как ты не поймёшь, что мне в этом времени всё недоступно: тишина, покой, хоть какая-то радость. Я оказался в мире, где ничего моего.
-Почему, папа? Никто не лишил тебя твоих безумных фантазий! Я только за то, чтоб они оставались безобидными. А твои рассказы? Разве они плохие? Кстати, я их почитываю.
-Да ты что? - просиял он.
-Серьёзно. Я тебе не поклоняюсь, прости, но я тебя уважаю: и как человека, и как писателя. - И тут она вздохнула: - Пожалуйста, отрежь мне кусочек торта. Пожалуйста. Почему ты никогда не поухаживаешь за мной? С какими-то девками ты на задних лапках, а как же я?
-Хоть один рассказ тебе понравился?
-Да. Когда в первый раз влюблённый мальчик ходит по городу, и ему приятно только оттого, что он любит. Это о тебе, папочка. До такой степени о тебе, что ты даже не понимаешь. Ты влюблён - и об этом должен знать весь мир. Весь мир должен встать на колени пред твоей бессмертной любовью. Он не встаёт - и ты обиделся. В твоих рассказах ты только и делаешь, что влюбляешься. Я подозреваю, и в жизни ты любил очень многих, только не мою маму.
-Как ты можешь! Вот так запросто плюнуть в меня! Если я кого и любил, то только её. Я понимаю это особенно теперь, когда мне жить просто страшно: гляжу в глаза смерти - и ощущение творчества и судьбы покидает меня. Теперь люблю только её, теперь она одна со мной. Она и моя мама. Ты тоже рядом, но ты - мой суровый судия: я и люблю, и боюсь тебя. Есть ещё и моя читательница: она открывает мир в моём творчестве.
-Четыре женщины! Три утешают, и одна - это я - критикует.
-Наденька, я прощаю. Ты хорошо знаешь, я хотел бы обожать тебя, потому что я очень хочу обожать, - но ты не хочешь этого обожания. Ты наполняешь мою жизнь сомнениями и борьбой, а могла бы любовью.
-Всё не так, папа! Я тебе предлагала: едем ко мне, поживи у меня. Я вот уезжаю, а кого оставить с котяшкой? Поедем! Я тебя познакомлю с Барсиком. Встречаются два мужика! Представляешь, как интересно!
-Ему нужна кошка, а не я.
-У него пять соседок, а он их не хочет! Не любит, папа, не любит! Закусит, побегаем на пару - и на боковую. Вот чего-то загрустил. Он не может, как ты, веселить себя своими романами. Ну, что же вы за мужицкая порода, папа? Для меня это вопрос вопросов: как любить мужчину, как его понять, что это такое? У меня время от времени появляются мужчины - и чем всё кончается? Я должна оплачивать их слабости, как вот даю тебе тыщу, чтоб ты тратил её не на фрукты, а на этих девок. А они мне ещё и жалуются! При советской власти ты писал на производственные темы, а теперь что на любовь тянет? Ты писал в стол про любовь, ты мечтал о невероятной любви, а сам просто изменял маме. Бери эту злосчастную тыщу. Ты доволен?
-Спасибо, доченька. Надя, пожалуйста, когда умру, не выбрасывай эти письма сразу.
-Не выброшу, папа.
-И помни: деньги ты мне даёшь не на порочные наклонности, а на доброе дело: девушки бедные - и я хочу помочь им.
-Спасибо за разъяснение. Нина хоть красивая?
-Да. Что-то вольное в разлёте бровей. Казачка.
-Дочь степей? По крайней мере, разнообразие. Чего ты улыбаешься?
-Спасибо тебе. Я наконец-то готов умереть! Хоть сегодня. Хоть сейчас. Умереть рядом с тобой с улыбкой на устах...
-Папа, ты меня пугаешь.
-Обними меня.
-Да пожалуйста.
-Я всю жизнь верил, что должен скрывать свои недостатки: чтобы поставить себя среди других, чтобы уважать себя, чтобы бороться с этими недостатками. Знал ли Жан-Жак Руссо, что, популяризируя свои слабости, он прокладывает путь французской революции? Конечно, и Вольтер был ниспровергателем, но он не увлекал толпу, не роднился с ней.
-Ты это к чему?
-К тому, что и я имею право на слабости! Я понимаю: всё моё поколение - уже динозавры и должны вымереть. Но я не могу просто умереть! Я вот среди ночи смотрел в окно и улыбался. Кому, чему? Весне. Тебе, доченька. Тому, что ещё живой. Сажусь, пишу письмо читательнице - и получаю от неё ответ. Огромные куски моей жизни я проживаю в письмах, именно в них. Мне нужна именно эта реальность: реальность моих строчек о любви.
-Как ты любишь эти мелодраматические жесты, мой дорогой, мой любимый папа! Я люблю тебя. Я тебе говорю это в твой день рождения, чтобы ты запомнил мои слова. Со мной ты на сцене - и тем неотразим. Ты играешь героя-любовника передо мной, ведь других зрителей нет. Как я тебе завидую! Выдумал, будто какая-то баба его читает и любит, написал ей письмо, написал и её ответ - и счастлив! Что я тебе скажу, папочка? Дури дальше. Пока есть возможность, надо радоваться. Я ведь помню, каким ты был ещё в декабре: как суслик, дрыхал целыми днями; даже Новый Год проспал.
-Точно! А теперь я, как огурчик.
 
                                                                                                              8
 

-Ниночка, добрый вечер!
-Это вы, Александр Сергеич? Рада вас слышать. Как вам мой супчик?
-Представьте, приходила дочь и суп похвалила. Обо мне уж и не говорю. Вы бы знали, как ей было приятно увидеть, что я ухожен. Так что вам от неё большие приветы. Скажу вам по секрету, она сама не ухожена, и поэтому и обо мне позаботиться не может. Как ваша Сонечка?
-Хорошо. Только что её уложила. Как ваше самочувствие?
-Очень хорошее: с другом поговорил, погулял, писал, да ещё и дочь пришла. Я счастлив. Редко, когда мой день рожденья получался таким счастливым. Особенно приятно, что дочь пришла. Она любит свою независимость, прежде всего её, а потому и то, что ей эту независимость даёт: работу. Мы так хорошо посидели! И вы, Ниночка, как я чувствую, в хорошем настроении?
-Да. И я всему рада. Вот сижу рядом с дочкой - и мне хорошо. Больше мне никто не нужен.
-Так уж и не нужен! Я не поверю.
-Поверьте. Я ужасно устала от мужиков.
-Да что вы! И вам не одиноко?
-Одиноко было при мужике, который плевал на меня и на дочь.
-Ниночка, вам ещё повезёт! Я гарантирую. Нет, я не гарантирую, но я обещаю. Ужасно, что вы говорите.
-Да, ужасно.
-Почему так жизнь жестока? Ведь войны нет.
-Уж какая есть. Александр Сергеич, у меня на самом деле проблемы с деньгами, так что я вам очень благодарна. По полгода хожу в драных колготках, чтобы хоть что-то для дочки купить. У вашей дочери только работа, или всё же кто-то есть?
-У неё многолетний роман. Роман не роман, а связь. Он такой же занятой, как она, так что встречаются только раз в неделю, по субботам, часика на три. Им хватает! Уж ничего не скажешь: роман деловых людей. И пожениться-то некогда. Но меня она любит! И не сказать, как это приятно! Вот сидим, два родных человечка, - и так уж хорошо. Я и сегодня что-то сумел сдвинуть в её холодной душе. А ведь она красивая. Такая дама - я те дам! Особенно за рулём. Вальяжная.
-Что у неё?
-Фольксваген. Слабость к немецким машинам. Хочет этот продать, а купить Ауди.
-Надо ж, какая богатая.
-Наверно, богатая. Я не знаю, сколько она заколачивает. Ниночка, придёте в среду?
-Обязательно, Александр Сергеич. В 9.30. Покормлю Сонечку и сразу к вам.

2001