В тот день я возвращался домой рано. Ехал нос к носу с каким-то мужиком; мы ра­зговорились о ценах на бензин. Ноябрь начался, за окном снег валил крупными хлопьями, электричка везла бойко, а у меня болела голова. От простуды. Только б, думаю, до дома добраться.

По вагонам ходят торговцы, чем ни попало, а часто побираются целые семьи. Я заметил мальчика с голодным, каким-то даже коричневым лицом. И вот он просит, а я не пойму, что ему надо: так ухайдокался, что всё плывёт перед глазами. У меня хватило злости крикнуть его матери, стоявшей тут же:

-Почему у вашего мальчика ручки голенькие, почему его не закутают?

Она отошла, не ответив.

Эти два лица: и мальчика, и мужика напротив - показались очень знакомыми; пока добирался до дома, всё мерещились. Даже давка в автобусе в этом ничего не изменила.

Дома не было жены, сын ещё не вернулся из гимназии (наверняка, завернул на видики к другу). Едва нашёл силы раздеться и лечь. Ближе к зиме обязательно заболеешь, и хорошо, если чуточку, как, надеюсь, сегодня.

Лежу в поту, и нет сил открыть глаза, а тот мальчик из электрички смотрит в меня и глаза его полны слез.

Пришла жена:           

-Чего ты, Митя? Лоб горячий! Давно лежишь?  
А я зачем-то её спрашиваю:

-Это ты, Грушенька?

-Какая я тебе Грушенька? Бабу, что ль, на стороне завёл? - и ушла за градусником.

Я почему-то улыбаюсь и вдруг слышу, как птицы огромными, белыми крыльями разрывают небо - и я лечу вместе с ними над тихими, разрушенными, занесёнными пеплом го­родами. А на развалинах - бабы с детьми, и тот мальчик плачет.

-Мама, приезжай: Митька слёг... Он без тебя не поднимется, а ему завтра на работу.

-Что там с ним? - слышу, тёща спрашивает.

-Халтурит по субботам.
Лежу, а какие-то тёплые лица оттаивают, несутся мне навстречу, а мне и сказать-то им нечего: стал в тягость сам себе с этим вечным деньгодобыванием, - а ведь ещё год назад работал в школе в слепой надежде, что учителям начнут хоть что-то платить. Как бы сейчас встал перед классом, что бы сказал в эти лица? Что с мои­ми учениками? Может, и они побираются по вагонам.    

-Митька, у тебя 39! Сейчас бабушка приедет.

-Да? Где, ты думаешь, наш Вовка болтается?

-Кто его знает? Придёт.

-Дитё плачет, - говорю. - Ты не слышишь?         

-Ребёнка на выходные к соседям привозят. Забыл, что ли? Тебе трудно говорить, так что молчи.

Вроде, совсем сплю, а вижу, как скачут кони. Мужик, тот, из электрички, сидит впереди и славно так кнутишком помахивает, не замечая, что несёмся сквозь сожжённый град и горячий пепел лица обжигает. Мы летим, а мальчик- побирушка всё смотрит в меня - и страшно за сына: что с ним будет, если умру? И так больно стало, что плачу, как дитё какое. Далёкие, детские глаза смотрят в меня, а у моего извозчика, смотрю, русая, длинная борода, на нём серый зипунишко , а лет ему этак с 50 будет.

-Уснул, что ли? - спросила жена. - Пока прими хоть это, - и дала выпить шипучку.

Она была учителем зоологии, а теперь в своей палатке картошкой торгует.

И опять мы с мужиком едем - и вот недалеко селение, виднеются избы чёрные-пречёрные, а половина их погорела, торчат только одни обгорелые брёвна. И вот, видим, выстроились на дороге бабы, целый ряд, всё худые, испитые, и лица у них какие-то коричневые. Одна стоит с краю, такая костлявая, высокого роста, кажется, ей лет сорок, а может, и всего только двадцать, лицо длинное, худое, а на руках у неё плачет ребёночек, и груди, должно быть, у ней такие иссохшие, и ни капли в них молока. И плачет, плачет её дитё и ручки протягивает, голенькие, с кулачонками, от холоду совсем сизыми.

-Мама, он выпил жаропонижающее. Нет, трезвый.

Слышу, жена говорит по телефону.

-Это ты, Вова? Приходи скорей домой: папа заболел.

-Нет, Василий Степанович: он не сможет приехать: 39, весь горит. Он посмотрит машину на неделе.

Дальше что было, не упомню. С приходом тёщи стало спокойней, тихое приветливое небо вошло в меня.

-Как ты, Митя? - подсаживается Маргарита Алексеевна.

-Да всё хорошо. Только дитё плачет.

-Видишь, не зря ты в школе литературу преподавал: «Братья Карамазовы» мерещатся.

-Голова болит, а поговорить хочется. Причём тут Достоевский? Просто иззябло дитё. Понимаете, Маргарита Алексеевна? Одежонка промерзла и не греет. Я этого мальчика в электричке встретил.

-Хорошо, Митя, хорошо. Спи. Надо ж, какой впечатлительный! Встретил плохо одетого мальчика - и уже не «дитя», а «дитё». Конечно, Митенька, - вздохнула тёща. - Работать бы тебе меньше! Но ведь время-то какое: все теперь работают да самой смерти. И я тоже. 65, а работаю. Сейчас всем плохо. Как Вова учится?

Я проснулся уже к утром. Сын спал. Подошла жена:

-Как голова?

-Всё прошло.

-Сегодня не ходи никуда. Отпивайся чаем.

-А варенье?

-Мама принесла.

-Тогда попьём чаю. Как ты думаешь, пройдёт всё сегодня, или и завтра  лежать придётся?