Люблю я вас, богини пенья,

Но ваш чарующий наход,

Сей сладкий трепет вдохновенья, -

Предтечей жизненных невзгод.

Любовь камен с враждой Фортуны –

Одно. Молчу, боюся я,

Чтоб персты, падшие на струны,

Не пробудили вновь перуны,

В которых спит душа моя.

И отрываюсь, полный муки,

От музы, ласковой ко мне,

И говорю: до завтра, звуки –

Пусть день угаснет в тишине.

Таня Богданова очень любила читать со сцены это предсмертное стихотворение Баратынского, датированное 1844 годом. А читала она вдохновенно! Огромные, черные глаза, броская красота – и эти строки, в которых всё – изломанность, смирение, борьба с судьбой.

Зубов позвонил в Ленинград уже в полночь.

-Как ты, Танечка? Привет.

-Хорошо. Только что с вечера а Баратынского. Валик, у меня денег нет! Ты помнишь, что мне должен триста рублей? За мою же квартиру.

Валентин Зубов снимал квартиру Богдановой на время ее работы в Ленинграде.

-Конечно. Я привезу четыреста: чтоб за месяц вперед. Скоро нагряну, Таня.

-Нагрянь. Я хочу спать. Пока.

Март был холодным, и пес ночевал в сенях. Дед, Николаев Иван Митрофанович, вставший до света, ласково толк­нул Буяна в бок и по тропинке, припорошенной за ночь, прошел в хлев, к свинье. При его приближении Руфина подняла шумную, возню. Дед поставил ей бадью с размоченным хлебом и обернулся: в темноте ему почудилось, большие, теплые глаза Машки смотрят радостную в него. Корова, как и козел Димка, любимец бабки, были забиты сразу после ее смерти, год назад.

Через час появился Михалыч, на удивление трезвый, и крикнул:

-Готово? - Он взял со стола нож и покрутил в пальцах:

-Спасибо, наточил. Митрофаныч! Что я вчерась вечером по телевизеру видел: что еще в шестидесятые было: Хрущ ботинок снял - да как шкваркнет по трибуне: Похороню вас, гады! Сто тыщ долларов штраф уплатил. Представь, а мы даже не знали, что он такое отмочил! Всю жизнь прожили – и не знали.

Видишь, какое время пошло: все рассказывают, что было.

-Да! Это нам плюй в морду бесплатно, сколько хошь, а там - плати. Пойдем резать?

Деды решили резать свинью.

-Посидим чуток. На собрание заявишься?

-На кой ляд, Михалыч? Поспать лучше. Всю ночь крутился на печке, как змей. Не хо­чу переселяться.

Горсовет Горяево переселял в город жителей деревни Боров­ки, дома которых заезжали на планируюмую проезжую часть ветки шоссе на Новго­род.

-Я то ж вчерась на Мишку глядел. Вот Горбач! Всех уморил. Теперь говорит целыми днями.          

-Да, раздолье ему. Слушай, чем плохо: переезжаем? Сколько можно вкалывать? Поживем в городе, как люди. Потом, родни у тебя навалом, с ремонтом помогут. Сын у тебя в Питере?

-Сын в Питере, Михалыч, а внук в Горяеве: женился и переехал.

-Свезешь ему сала - с ремонтом поможет.

-Ну, на это надежды мало: артист. Пойдем? Этим летом даже нужник не утеплял. За­чем?

Они пошли к Руфине. Буян прыгал в снегу, тряс ушами и яростно лаял. Дед посмот­рел на просветы в соснах и подумал:

-Весна.

После разделки свиньи дед и Михалыч хватанули самогонки - и пару часов Иван Митрофанович спал. Потом он поел картошки с капустой и салом и взялся читать. Он читал одну книгу. Она была старой, толстой и черной, и поэтому дед звал ее Библией. Он то ли не умел, то ли разучился читать, но это не помешало ему, смахнув со стола крошки, хряпнуть книгу о стол и, нахохлившись, высматривать букву за буквой. Эта привычка появилась у него во время войны, когда из-за хромоты он не был взят на фронт и поставлен председателем уральского колхоза. Вот и пришлось ему, безграмотному, распределять трудодни и командовать доброй сотней баб.

Настасья Никифоровна в раздражении покинула Дом престарелых и устремилась в город. Ее серое старое пальто болталось на плечах. Что делать, если другого не было! Она казалась себе седой и беспомощной – и именно это видели в ней встречные. Она надеялась этот вечер провести с дочерью, но поскольку та была пьяна, завернула к «Леночке», ее давней знакомой, режиссеру местного народного театра.

Елена Борисовна писала письмо матери мужа. Дома она любила носить огромную, оставшуюся от мамы шаль. Она знала, эта шаль нравится ее мужу – и это делало старую, изношенную вещь особенно желанной. Писала длинное, дипломатическое письмо, необходимое, как она считала, для взаимопонимания со свекровью. «Не то бы согнала со свету Меня покойница свекровь», - почти торжественно прочитала она самой себе и, довольная, пошла на кухню делать другое, не менее важное дело: готовить суп мужу. Она, как и ее муж Анатолий Леонидович Николаев, была режиссером народного театра Горяева.

Муж рано утром, не простившись с ней, уехал в Ленинград - и она не знала, что могло стать причиной столь поспешного отъезда. И на кухне она была спокойной, красивой, самоуверенной, знающей себе цену. Ей не нравилось быть такой, но работа требовала позы – и Елена Борисовна к ним привыкла: и к работе, и к позе.

Аполлинария Андреевна на премьере пьесы в Приозерске. Спокойная, важная, знающая себе цену дама. Ее позолоченное пенсне зловеще поблескивало на актеров, разыгрывавших пьесу на производственную тему. Руководитель Народного театра, лысеющий, с виноватым, блуждающим взглядом мужчина, откровенно заискивал. Еще бы! Одно ее слово, слово главы приемной комиссии,  – и полгода работы насмарку. Поэтому он приятственно  улыбался.

-Собирайся на собрание, грамотей! - шутливо приказал вошедший Михалыч.

Дед положил книгу на колени, строго посмотрел на нее, заложил на той же странице гвоздем и, захлопнув, унес в угол.

Собрались в избе друга Ивана Митрофановича. Представитель Горяево, равнодушный, пожилой мужчина в дубленке, сказал:

-Начнем. Товарищи! Строительство дороги - государственная необходимость.

Чиновник значительно посмотрел на что-то залопотавшую слепую бабку Матрену, за-ради собрания вытащившую из сундука пронафталиненную довоенную юбку, и добавил:

-Стройка начнется уже в апреле.

-Не хочу, - буркнул дед.

Представитель строго посмотрел на него:

-В Горяево вас ждут благоустроенные квартиры.

-Так мы и поверили! Мой племянник живет в какой-то халупе, а ведь сам поехал сюда по распределению. Приехал работать в театр, а условий никаких! Хоть на улице живи.

-Опять вы этот народный театр! – рассердился спокойный, поначалу даже равнодушный представитель. Его живот внушительно подпрыгнул, и он зло крикнул:

– У вас, что, других проблем не бывает?

Толик сидел с закрытыми глазами, но уснуть не мог. Навстречу электричке прогрохотал коричневый, обшарпанный товарняк, он открыл глаза. В его мечтательном, красивом лице читалось нетерпеливое ожидание. Светало, за грязным стеклом вились мягкие тени, мелькали деревни, провалившиеся в снег. Он обернулся и увидел старушку в живописно накрученном платке. Она посмотрела на него и сказала:

-Здравствуйте.

-Вы меня знаете? – удивленно спросил он. - Здравствуйте! Я вас где-то видел. Вы меня помните?

-Конечно, помню. Вы - Анатолий Леонидович. Вчера была в гостях у вашей милой супруги.

-Серьезно? – недоверчиво спросил Толя.

-Да.

-Это на какой же предмет?

-Хочу работать в вашем театре. Леночку с детства знаю. Такая шаловливая, живая девочка была! Я по молодости, хорошо помню, вылезала на сцену. Две пьесы играла под Леночкиным началом. Вам для новой пьесы нужна пожилая женщина – вот я и пришла. Кстати получилось.

-Представьте, да.

-Понимаю. Вам нужна бабушка моего типа. Конечно, я б хотела вернуться на сцену. А то живу в Доме престарелых, скучно. Анатолий Леонидович, - строго сказала она, - в искусстве я уже была, так что Ленино предложение меня не очень испугало.

-Вы - из Дома престарелых?! Но как вас отпустили в такую рань? Ведь тамошняя зав. - мать Сашки, нашего артиста. Он рассказывал, там режим.

-Я сказала Валентине Ильиничне, что еду к дочери. Вчера сказала.

-Сказали, идете к дочери, а пошли к моей жене. Где же у вас дочь?

-На Тоси Петровой. Недалеко от памятника Кирову.

-Вы ее обманули, заведующую!

-Почему нет? Ее все обманывают – и я.

-Простите, я забыл, как вас зовут.

-Настасья Никифоровна. Что ж вы так рано в Ленинград, Анатолий Леонидович?

-Я скажу, но сначала, пожалуйста, о вашей дочери. Вы поссорились?

-Да. Сначала я не хотела обманывать начальство, но дочь пьющая. Я к ней пришла, а она на меня накричала. Еду к сыну. Может, с тем повезет больше.

Она ловко достала вареное яичко и разбила его об оконную раму.

-Уже покоя хо­чется, а тут с дочерью - сплошной театр. Минус двадцать, а вы легко одеты! Какой-то полуперденчик.

-Вкусное слово! – улыбнулся он. - Уж что есть.

-На мне хоть две кофты и два свитера. Вы бы хоть рассказали, что за пьеса, что за роль. Распишите поподробней. Дело ответственное.

-Вам Лена не рассказывала?

-Нет.

-Пьеса называется «За час до рассвета». Приходит - вот как сейчас - март, героиня чувствует, что любит. Она бросает все дела и едет к любимому. Он встречает ее на ночном вокзале за час до рассвета. Вот так. Героиня - ваша дочь. Она вас люб­ит, говорит с вами о счастье и возит вас по сцене в инвалидной коляске. Сценическая ваша дочь будет о вас заботиться, у вас с ней чудесные отношения.

-И она не пьет?

-Ни капли. Знаете, почему еду в Питер? – зачем-то разоткровенничался он. - К отцу. Просил приехать, обещал найти ра­боту. Я кончил театральное, как режиссер, но хочется себя актером попробовать.

-У вас глаз потемнел, Анатолий Леонидович. Кто-то вас уже попробовал! Простите меня.

-Заметили! В дэкашке дежурил на танцульках. Двинули по морде.

-Так вот взяли – и двинули?

-Да.

-Хотя верно! – согласилась она. – У нас такое бывает.

-Да, это часто, ведь Горяево за сто первым километром. Я совсем не понимаю, что происходит, просто ничего не понимаю. Может, получил за это? Готов уже думать так.

-Вы не переживайте. У нас, знаете, в России всегда хаос. Если башку не рубят – уже здорово.

-Постараюсь. Кстати, как вас звать? Простите, забыл.

-Настасья Никифоровна.

- Настасья Никифоровна, - он попытался пошутить. - Схлопотать на работе по роже – тут, согласитесь, что-то не то. Неужели вы на самом деле уверены, что все, что может быть в нашей стране – это хаос? Неужели больше не на что надеяться?

-Не на что, - подтвердила она.

-Да ты что, Толька! - заворчал Леонид Иванович. Полы его потрепанного китайского халата возмущенно вздрагивали. Сам он только вышел из какого-то сладкого сна и всем видом показывал, что очень хотел бы туда вернуться. - Еще семи нет. Побойся бога, ведь сегодня суббота. Дал бы подрыхать! Э, да ты с фонарем. Где наградили?

-На танцульках, папа.

-Понятно! Вас обязывают дежурить. Говори тише: мама приехала поздно, аж из Приозерска.

Аполлинария Андреевна была членом областной приемной комиссии. Она давала добро на все премьеры областных народных театров.

-Да что с тобой, Толик? Подумаешь, двинули по морде. Ты сам хотел работать в этом городе. Радуйся, что совсем не угрохали. Заехал к дедушке?

-Я забыл! – Толик привычно ужаснулся самому себе. - Папа, я забыл! Еще вчера решил, обязательно заеду – и забыл.                                                                                                                                   -

-Бессердечная скотина! – ответил отец, неожиданно проснувшись. - Он же просил тебя. Еще месяц назад. Ты не любишь деда, что ли? В детстве тебя воспитывали он и бабушка. - Его лицо запылало от злости.

-Забыл, папа, прости: весь февраль - сплошные репетиции. Я сам не знаю, что со мной творится. Кругом какой-то хаос, и спасение – только в работе.

-Как в вашем народном театре: хорошие отношения? – испытующе спросил Леонид Иванович. - Устал?

-Очень. Сколько живу, постоянно объясняют, мол, на наших глазах свершается история. Я просто мечтаю о нормальной жизни. Ну, хоть бы платили какие-то деньги! Хоть что-то б было позитивное, кроме этого коммунистического трепа.

-Ты не прав. Мы на самом деле не можем знать, куда приведут все эти изменения, но как ты не видишь, что они огромны? Если ты устал, - вздохнул

Леонид Иванович, - что тогда шел пешком от Балтийского до Театральной? Мог бы доехать. Я тоже устал. Все устали, Толик.

Балтийский вокзал и Театральная площадь были особенно любимы семьей Николаевых. Иной раз они даже пускались всерьез обсуждать за чаем достоинства архитектуры Кракау и Кавоса.

-Да тут всего километр. Почему ты мне звонил: нашел работу?

-Нашел, Толик. Конечно, нашел. К одиннадцати пойдем в театр, познакомлю с Таней Богдановой. Она, кстати, играет донну Анну в «Дон Жуане», и прогон сегодня в три.

-Где играет?

-Как где? – рассердился отец. – Ты с луны, что ли? В нашем театре Комедии.

А пьесу я вам нашел. Для двух актеров.

-Уж не «Двое на качелях»?

-Нет. Она называется «Близость весны». Уже играна в Каунасе, так что залитована.

Только ЛИТО, вполне советская организация, было вправе решать, может ли данная пьеса быть показана «советскому народу».

-Папа, про что там?

-Он и она – супруги, но десять лет совместной жизни порядком друг другу надоели. Она накручивается, считает его виновником всех ее несчастий и, в итоге, в него стреляет. В последней сцене она уже чокнутая, бродит по весне.

-Короче, современная пьеса.

-Да. Твоих отношений с женой не знаю, - так что сразу предупреждаю: не будь слишком предприимчивым. Она - москвичка, и там у нее кое-кто есть.

Леонид Иванович всегда был недоволен, что сын уехал из Ленинграда, и сейчас недовольство проявилось в его пристальном, холодном взгляде. В сущности, он уже не верил, что сын добьется чего-то серьезного.

-Зачем ты мне это говоришь? Разве ищу, как бы изменить жене? Кто там у нее?

-Зачем тебе?

-Мне с ней играть.

-Валя Зубов.

-Этот! - Толик так и ахнул. - Это же сволочь!

-Полегче, знаешь ли, - оборвал отец. - Не осуждай людей, которые работают. Как дома? Не забыл сказать супруге, что укатил ко мне?

-Не забыл, папа, - смело соврал Толик. - Мы репетируем. Пьеса есть, исполнители есть. Ничего.

-Как в целом Горяево?                                                                                                                         

-Не нравится, но ничего, работать буду. Ленка помогает.

-И что здесь не остался, романтик? – не удержался Леонид Иванович. - Я тебя уже б устроил к Сидоровой.

-Эту жабу видеть не хочу!

-Ну, ты скажешь! Ей присудили заслуженную.

-По знакомству.

-Опять ты судишь! Чуть не забыл: у нас гостит тетя Луиза, так что иди в мою комнату. Помнишь ее?

-Что случилось? Почему она приехала? – неожиданно возмутился Толик.

-Случился мороз. Во вторник было минус тридцать - и у нее ноль в квартире. Я не настолько глуп, чтоб не помогать родственникам.

-Опять эти родственники!

-Да, сыночка, да! Когда им будет очень нужно, они будут жить здесь. Ты бы мог уже привыкнуть к этому.

Таня проснулась, почувствовав солнце на лице. Ну и денек будет: репетиция, прогон, спектакль. Живой бы остаться. Я наслаждаюсь не вполне. Спектакль будет солнечный как утро; мой Баратынский. Но как же хорошо, что Валя позвонил!

Чтобы больше почувствовать солнце, Таня подошла к окну. Внимательные, живые глаза у прохожих. Или показалось? Почему в Питере солнце другое, чем дома? В Москве она б обязательно изобразила пальцами на стене слоника и гуся, а здесь только подошла к большому, холодно сверкающему зеркалу.

Будучи директором театра, Леонид Иванович снял для нее комнату, как для приезжей актрисы; этот же «Ленечка» позаботился, чтоб в комнате было это торжествующее зеркало.

Я должна гордиться: театр сам снял эту комнату. Чем гордиться, чем? Да это западня. Телефон – один на троих. Туалет – один на троих. Еще не хватало, чтоб мамонты под окном ходили. Культпоход на кухню. Есть же люди, которые хвалят коммуналки. Высоцкий, например. Может, и мне этот опыт пригодится.

Застегнуть халат, а то налечу на соседа. А вообще, он интеллигентный, но с какой-то жуткой залысиной. А с другой стороны, хорошо, что он на себе крест поставил. Ничего моего в этой жизни, в этом театре, ничего. И в Москве было то же, хоть там квартира. Значит, дело во мне. И эта комнатушка на верхнем этаже улицы Красной. Почему «Красная»? Потому что красивая? Как и Красная площадь?

Она терпеливо разогрела овсянку, стараясь выглядеть некрасивой. Никаких кудрей, волосы затянуты в жгут. Лопай кашу - это надежней. В 9.30 по телику фильм с Валечкой. Минут через двадцать. Как?! Через две? Пойду включу. Фу, что за рожа! Опять его не узнаешь: играет праведного коммуниста. Что за ложка? Явно из театрального буфета. Танечка, не ты ли сперла? Леня, ты сам принес. В подарок. Она оглянулась, нет ли поблизости самого Вали. Нет. Только его дух. Мы не сердца под брачными венцами – мы жребии свои соединим. Это мрачно. Главное, это неправда.
Богданова Таня росла без матери, а отец умер три года назад, когда она еще училась на втором курсе Щукинского. Как-то в Москве Николаев Леонид Иванович напросился к ней в гости и более всего его поразил обломок зеркала, державшийся на трех гвоздочках. Поэтому Николаев и настоял на большом, красивом зеркале. Пусть ухаживает, если хочет.
Валя смешной в телевизоре. Кому он улыбается? Опять требует повышения производительности труда и бесперебойной работы транспорта. На экране партработник, а в жизни - Валя Зубов, когдатошний друг отца. Только не оставь тарелку немытой! Таня кивает встретившемуся соседу. Здравствуйте. Здравствуйте.

Она поспешно вернулась в комнату, испугавшись общения. Вспомнила последний разговор с Валей. Ты приедешь? Обязательно. Весной. Так он сказал. Есть в близости весны заветные черты. Что-то не так! Перепутала с другими стихами! Есть в близости людей заветная черта – Ее не перейти влюбленности и страсти. Что это? Банки с рассольником. Целая батарея. Неужели тоже мои? Ну, хоть какие-то б деньги! Живи на какую-то там сотню.

Да ведь больше, Танька, больше! – она принялась убеждать себя. – Тут сто и за квартиру тебе Валя сотню гонит. Двести! Просто ты – транжира. Ну-ка, зеркальце, скажи. Круги под глазами, а спалось, вроде, хорошо. Припудри, коли пьянчужка. Она выключила телевизор и надела пальто. И пальтишко можно б поприличней. Ты слышишь,  Ленечка? Актрисе полагается быть изящной. Мой чувственный изгиб рта. Валечка скучный во всем, что он делает для всех. Профессия, она-то все и портит. Нужна лапа, а ее у меня нет.

Она уже вышла с Красной улицы и остановилась, восхищенная огромной, холодной, блистающей Невой. В той – в стихах -  было что-то от светской красавицы. Потому что здесь порой Ходит маленькая ножка, Вьется локон золотой. Чей локон, не знаю. Спросят, а я не отвечу. Поздороваться с Петром Первым. Творение знаменитого скульптора Фальконе. Спросили в гостях, знаю ли. Не дура; знаю. Здравствуй, Петенька. Ногою твердой встать при море. Тяжело-звонкое скаканье по потрясенной мостовой. Такой морозяга, а грязь на троттуаре непрохлебенная. Сыплют солью, черти. Петя, вы на коне. Я тоже буду на коне, когда выберусь из коммуналок.

Поворот к Невскому. Он пуст утром в субботу. Какой ритм во всем, чувствуешь себя царицей. Тверская монументальней, в ней больше советского, чего-то, в чем нет искусства. Вход в театр загроможден тюками. Через главный или проберусь? Таня здоровается с охранницей, та внимательно сморит ей в лицо.

Проснувшись, Валентин Петрович Зубов накинул халат и подошел к зеркалу. У меня тонкие губы. Он провел пальцем по губам и улыбнулся. В полдевятого он поехал на Мосфильм на работу. Получить деньгу за роль Каштанова. Фильм только что вышел. Успею на телевидение? Нет, сначала на «Мосфильм» за деньгой. Ну, и крутежный денек будет!

Он жил в новой квартире недалеко от новой станции метро. При переходе на круговую линию попал в пробку, но сегодня давка не мешала ему улыбаться. Она ждет весну и ждет меня, - думал он, стараясь никому не наступить на ногу. На «Киевской» добежал до троллейбуса: зачем брать такси, если кассу раньше десяти все равно не откроют?

Кругом все рушится, а мне везет. Что это: судьба или издевка времени? Не пришлось бы заплатить жизнью за все это благополучие? Все равно я прав, что купил дачу и машину. Хорошо бы вернуть Таню в Москву, сделать женой, родить сына. Неужели мне дано только работать?

Зубов снимал квартиру Богдановой, и уже два месяца не переводил ей деньги по почте, не желая дарить государству десять процентов. Съезжу как-нибудь, - решал он, - но поездка затягивалась.

Правильно, что поехал на общественном транспорте: гололед. Так уж нужны тебе эти копейки? Заплатят рублей пятьдесят. Получил бы деньги после обеда. Успею в Останкино? По плану сегодня последний съемочный день. Это по плану, а что будет на самом деле?

Троллейбус, явно издеваясь, не торопился и строил рожи. Зубов деловито предъявил пропуск, сиганул в лифт и уже семенил к кассе. Триста! Может, катнуть в Питер? Таня, я увижу тебя. С тремя сотнями уже не стыдно показаться. Еле сводит концы с концами, так что дай ей сотню, скотина, а не мели языком, что любишь. Ну, замечтался. Беги на съемки, а то налетишь на скандал. Уже полчаса осталось.

Чтоб добраться до Останкино, Зубов взял такси. Она ждет меня. Мосфильм  - сущий Вавилон, привыкнуть невозможно, зато Останкино – для избранных. Кстати, в Питере мне есть к кому зайти на телевидении: Волков еще в том году говорил заехать. Дуралей, она тебя ждет.

Еще в шестидесятые лицо Зубова осталось бы незамеченным, но само время внес­ло в него выразительность: он поселился в фильмах на производственную тематику и уже частенько поигрывал руководящих работников второго плана. Прошли те злые времена, когда он работал в детском театре, изображая то лебедя, то зайца, но сейчас, в общем хаосе, он уже не мог радоваться. В каком павильоне съемка? Милиция на каждом углу, а спросить некого. Полно знакомых лиц, но все, что он знает об этих людях, - это только то, что они знакомы. К примеру, эта дама: в прошлом году она откликалась на Люду и Свету.

-Простите, где найти Ростовцева?

-Я его не знаю. У вас что?

-Съемка.

-Сегодня работают в шестнадцатом. Идите туда.

-Хорошо. Спасибо.

Да ты что! В родном доме не знаешь, что где происходит.

Таня любит весну. Еще в 83ем, три с половиной года назад, незадолго до смерти ее отца, так же в начале марта, мы шли по

 Москве, она спешила в училище, она улыбалась, и верю, мне. «Я люблю весну», - сказала она.
Едва Зубов вошел в павильон, гримерша набросилась на него.
-Валентин Петрович! – возмущенно закричал помощник режиссера, успевая рассвирепеть в одно мгновение. – Вас ждали еще полчаса назад!
-Я же пришел вовремя, - буркнул было Зубов, но режиссер зыркнул на него таким волком, что ему только и оставалось, что улыбнуться гримерше.
Его лицо было «сделано» в считанные минуты - и вот он уже в роли, уже за рабочим столом. Лучше стол и официоз, - злорадно думал он о некоторых своих коллегах, - чем играть какие-нибудь постельные сцены: когда он и она в шерстяных костюмах под пижамами обнимают др­уг друга в каком-нибудь заброшенном доме. Полдома уже снесено, и вторую по­ловину снесут после съемок, и прожектора, и зима! Любовь на Северном Полюсе. Нет уж. Телевидение - это тепло, это тебе не натурные съемки.
Ему повезло: съемочный день на самом деле оказался последним.

Что теперь?  В театре играю только в среду. Можно на три
дня закатиться в Питер!! От радости Валентин Петрович завернул было в столовую, но она предназначалась начальству - и бабка-охранница его выставила.

-Нельзя, - грубо хмыкнула она. – Тут для чистой публики.

-Да что вы говорите! – попробовал шутить он и виновато спросил:

-Где буфет для артистов?

-Где-то внизу.

-Спасибо, - Валя миролюбиво улыбнулся охраннице и отошел к лифту.

Пока тот поднимался, Зубов смотрел в окно. Он видел весну, Москву, притаившуюся глубоко внизу. Войдя в лифт, невольно стал свиде­телем делового разговора. Вы что наделали? Неужели нельзя подчистить микрофоны? - Вы хотите убрать зал? - Да. Чтоб поменьше зрителей. Вы их крупным планом, как артистов, показываете. - Потому что артисты играют плохо. Голоса звучали далеко-далеко, привычка прилюдно выяснять отношения. Моя толпа, подумал Валя. Моя сентиментальная деловитость - для кого она? К черту все. В Питер.

Настасья Никифоровна приехала на Малый проспект, где жила ее дочь, уже к восьми. Витька не спит, скорее всего, - решила она и позвонила. Ждать пришлось долго. Наконец, в квартире что-то внушительно громыхнуло, и чей-то голос строго спросил:

-Кто там?

-Мать Вити.

-Его дома нет уже третий день. – Дверь открылась, и сосед недоуменно посмотрел на Настасью Никифоровну. – Вы что ж не звоните? Он ведь может куда угодно и насколько угодно завихриться.

-Его нет? – робко спросила она.

-Нет. Простите. – И дверь захлопнулась.

Академический театр! – про себя Толик всегда посмеивался над этой помпезностью. - Дотационное хозяйство.

Ему казалось, театр унижен тем, что его содержит государство. Социалистическая кормушка! – с презрением думал он.

Анатолий Леонидович стоял в буфете рядом с отцом, когда вошла Таня:

-Леня, привет, - сказала она Леониду Ивановичу. - С кем это ты?

-Это мой сын Толик. Твой партнер.

-Привет! - кивнул тот Тане. – Рад видеть будущую партнершу.

Зачем я это сказал? – подумал Толя. - Обязательно нужно вставить свои пять копеек! А она ничего. Откуда такой разлет бровей? Казачка, что ли?

-Он тоже ищет работу? – улыбнулась она. – Можно поработать после моей премьеры. Вы нашли, где нам играть, Леонид Иванович? – ласково спросила она. При сыне она не решалась повторить обычное «Ленечка».

-Я еще не читал пьесу, - признался Толик. – Только и знаю, что для двоих и называется «Близость весны». В Каунасе уже обкатана.                                                                                               

-А я читала, - спокойно сказала она. - Мне на репетицию. Пока.

Она ушла, и Леонид Иванович лукаво посмотрел на сына:

-Ну, как? Ничего?

-Вроде, ничего, - неумело ухмыльнулся Толик. – Скоро прогон?

-Через час, думаю. Как начальство подъедет. Посидишь в театре?

-Нет. Поболтаюсь по городу.

-Давай.

Колесов Саша, артист Народного театра Горяево, вчера напился и подрался на танцах, пытаясь защитить Толика, своего режиссера. Всю ночь он провел в КПЗ и уже не чаял освобождения. Его вихрастая голова не расчесывалась уже второй день, он сидел на длинной скамейке, уставясь в одну точку. В камере было до того душно, что рубашка, казалось, прожигала тело. Всех задержанных вчера уже выпустили, он сидел совсем один и чувствовал, что с каждой минутой его страх растет. Он боялся строгой мамы: Валентина Ильинична, обычно столь снисходительная к слабостям незнакомых людей, не выносила их в сыне.

Саша не попал бы в КПЗ, не будь он вчера мертвецки пьян. В Народном театре все знали о его недостатке, но прощали, потому что он был хорошим актером и любил репетировать. В дни спектаклей Елена Борисовна приглашала его к себе домой с утра: только так можно было его проконтролировать.

Таня читает:

ПРИЗНАНИЕ

Притворной нежности не требуй от меня,

Я сердца моего не скрою хлад печальный.

Ты права, в нем уж нет прекрасного огня

Моей любви первоначальной.

Напрасно я себе на память приводил

И милый образ твой и прежние мечтанья:

Безжизненны мои воспоминанья,

Я клятвы дал, но дал их свыше сил.

Я не пленен красавицей другою,

Мечты ревнивые от сердца удали;

Но годы долгие в разлуке протекли,

Но в бурях жизненных развлекся я душою.

Уж ты жила неверной тенью в ней;

К тебе взывал я редко, принужденно,

И пламень мой, слабея постепенно,

Собою сам погас в душе моей.

Верь, жалок я один. Душа любви желает,

Но я любить не буду вновь;

Вновь не забудусь я: вполне упоевает

Нас только первая любовь.

Грущу я; но и грусть минует, знаменуя

Судьбины полную победу надо мной;

Кто знает? Мнением сольюся я с толпой;

Подругу без любви – кто знает? – изберу я.

На брак обдуманный я руку ей подам

И в храме встану рядом с нею,

Невинной, преданной, быть может, лучшим снам

И назову ее моею;

И весть к тебе придет, но не завидуй нам:

Обмена тайных дум не будет между нами,

Душевным прихотям мы воли не дадим:

Мы не сердца под брачными венцами –

Мы жребии свои соединим.

Прощай! Мы долго шли дорогою одною;

Путь новый я избрал, путь новый избери;

Печаль бесплодную рассудком усмири

И не вступай, молю, в напрасный суд со мною.

Не властны мы в самих себе

И, в молодые наши леты,

Даем поспешные обеты,

Смешные, может быть, всевидящей судьбе.

И это Баратынский написал в 23 года, в мой возраст! – думала Таня, читая стихотворение самой себе в верхнем репетиционном зале. – Уж не мои ли это отношения с Валей? Любит он меня? Зачем сейчас, перед другим спектаклем, она читает эти строки?

Елене Борисовне позвонили из милиции:

-Александр Колесов – это ваш? – Очевидно, звонивший так устал, что даже не буркнул, откуда он звонит.

-Наш, конечно.

-Заходите. – И звонивший повесил трубку.

Прогон делался для комиссии, не для зрителей, и все-таки обычно набегало много знакомых и даже случайных людей, превращавших рутинную сдачу пьесы в настоящий спектакль. Прогон шел на запасной, малой сцене, а Николаев, отпустив сына, вошел в пустой зал основной сцены. Еще час до утреннего спектакля. Зрители уже сели в автобусы и метро и катят сюда.

Он любил такой зал: совсем ник­ого, но чьи-то надежды, согретые близостью весны, делают воздух теплым. Он вздрогнул: по дальнему краю сцены прошла Таня в белой, сверкнувшей в луче прожектора рубашке. Как мно­го ее в этом ждущем, полутемном зале! Из тени вырвались ее засученные рукава – и Николаев вспомнил  запах шелка и успокаивающий, и нежащий. Рукава вспыхнули в случайной, яркой подсветке сцены и заставили Николаева счастливо улыбнуться. Ее глаза в горячей пустоте зала! Эти сияющие глаза звали за собой. Как же хорошо! Уже хорошо, а ведь весь день он будет рядом с ней.

Он поднялся на четвертый этаж, на запасную сцену, перед этим опрокинув рюмочку водки в буфете. Седовласый, с пронзительными голубыми глазами, полный покоя и величия, он снисходительно смотрел на репетицию.

Разумовский, всеми дружно презираемый очередной приглашенный режиссер, зло мотнул бородкой, словно б так стараясь ответить на ту злость, которую он вызывал в артистах:

-Господа артисты! Посмотрим костюмы. Всех прошу на сцену. Таня, донна Анна, вы оставайтесь в зале: с вами все в порядке. Мазетто!

-Я.

-Лапти и рубаха нужны старые. Я разве не просил их разносить? Вы ходили в них дома, как я просил?

-И я ходил, и моя жена, и мой сын. Все приложились. У сына был день рождения - так что и все гости мои лапти опробовали.

-Ладно. Александр Николаевич, вы взяли разрешение на свечку?

-Да. На пятнадцать минут.

-Проследите, чтобы после той сцены свечу сразу погасили: пожарные требуют. Договорились?

-Да.

-Тюль! Кто отвечает за тюль? Для занавесок я требовал тюль.

-Простите, но заявки не было, - твердо ответила завхоз.

Режиссер не решился вступать в полемику, заранее зная, что проиграет и эту битву. Его не терпели в театре по самой простой причине: его «спустили» из Комитета по культуре. Все знали, что он сожительствует с дамой, которая его проталкивает очередным режиссером из одного театра в другой. Он постоянно сердился, чувствуя, что его никто не воспринимает всерьез, он и на самом деле казался робким, женственным рядом с актерами, закаленными в ежедневных баталиях.

В перерыве Николаев подошел к Тане:

-Как тебе Толик? Он тебе позвонит.

-Сегодня не смогу с ним говорить.

-Он работает в Горяеве аж за сотню километров отсюда, так что поговори. «Дон Жуана» крутанут раз десять, не больше.

-Ты уверен?

-Конечно. Вы что-то совсем затретировали Разумовского.

-Его затретируешь, эту скотину! – неожиданно зло ответила Таня. - У него «лапа» наверху.

-Его дама не всесильна, - ответил Николаев. – Тебе-то что злиться?

-Ленечка, она его после нашего театра еще куда-нибудь пристроит. Эта говешка не потонет.

-Таня, да ты что! Ты злишься. Не надо злиться.

-Кто это сказал, что не надо? По-моему, очень даже надо.

-Я тебя понимаю. Его берут на одну постановку, он разваливает театры понемножку.

-Потому что много развалить ему не дают! – нашлась Таня.

-Хватит о нем. Я нашел вам площадку, тебе и Толе, в ДК Кирова, на третьем этаже.

-Ты обещал запасную сцену в театре Ленсовета!

-Там администратор против.

-Ты сам говорил, его выпирают.

-Таня, это трудно. В один момент это не делается. Сейчас еще нельзя сказать, чем кончится вся эта возня. Он же со знакомствами. Он многим свой; по статье его не уволить.

-А ты постарайся, Лёнчик!

-У меня в горкоме знакомый, так что к осени выжмем. Осенью будете репетировать там. А ты мне сделаешь, чего я просил?

-Что?

-Обещай остаться в Питере надолго. Я буду тебя проталкивать, поставлю в очередь на жилплощадь.

-Ты надеешься меня соблазнить, - шутливо сказала Таня. – Признайся.

-Не признаюсь, - с шутливой строгостью ответил Леонид Иванович.

-Пришли? - улыбнулся милиционер.

В Горяеве ее хорошо знали.

-Можете войти в камеру.

Она вошла. Удушливый, прокуренный воздух, крепкие стены гнилого серого цвета. Точно, Сашка! Как он тут не задохнулся?

-Елена Борисовна! Это я, Колесов Сашка.

-Да я вижу.

По дороге домой они разговорились.

-Ты что ж, Сашенька? Я же тебя просила.

Саша был всего на два года моложе, но она говорила с ним, как с ребенком.

-Еленочка Борисовна, меня прямо с танцулек загребли. Тольку шарахнули, он упал, я заступился; тут-то меня и повязали. Лешка просил передать (он приходил вчера на танцы): на заводе запустили новую линию, так что до апреля он не сможет ходить на репетиции. 

-Кто его ударил?

-Он вам не сказал?

-Нет. Ни свет, ни заря укатил. Мне ни слова. Я не знаю, что и думать.

-Да ничего не думайте, Елена Борисовна! Смотрите, какие мы с вами смешные. Опять в кутузке встретились. Нам везет на такие встречи!

-Что вчера случилось, Саша?

-Цыгане дрались и вашего Толика зацепили. Почему наш народный театр должен дежурить на танцах?

-Должен. Мы работаем в ДК, так что должны. Завтра в два репетиция.

Она проводила Сашу до дома, вернулась, прилегла еще поспать, а ближе к полудню заявился Вася Петров с бутылкой вина:

-Елена Борисовна, выпейте со мной. Я вчера гараж купил: всего за 800 рублей. Обмоем - и покачу в Питер: японскую куртку куплю.

-Придешь завтра на репетицию?

-Конечно. Ветров просил передать: завтра не придет: авария в бане.

-Вот! И Лешка репетировать не может: с завода не отпускают. А ведь мы в апреле должны запустить «За час до рассвета», иначе нас выпрут из ДК. Наш спектакль уже в плане!

-Леночка, я играть буду. Железно! – Вася на всякий случай ударил себя в грудь, чтоб режиссер поверила его искренности.

-Не подведи, Васенька. Я уже с Афанасием Никитичем договорилась: он тебе перед спектаклем больничный на неделю выпишет.

После обеда Лена хотела сходить к родителям, жившим в другой части города, за железной дорогой, у леса, но пришла Клава - и подруги разболтались на кухне.

-Что Толик?

-Унесло. Так обидели, что и мне – ни слова. Что там с ним случилось на этих танцульках?

-Вернется, не бойся, - спокойно ответила Клава. – Подумаешь, дома нет! Он  же не пьет.

-Как твой Витя?

-Ленуха, он запил.

-Не пил же полгода! Опять пошло-поехало?

-Да. Еще в декабре. Так зарядил, что все, что можно, из дома уволок и продал. Да­же три стула - и те, говнюк, продал. Сейчас лежит, скотина, и плачет. Закодируй ме­ня, просит. Я говорю: Куда тебя, змей, кодировать?

-Обидно, Клавка. Твой Витька с головой.

-Он же хороший, Ленка. Я еще работы набрала, чтоб его закодировать еще раз. Так и говорю: Закодирую на день рождения. Такой тебе подарок, скотина. Слушай, Лен, я тебе сгущенки привезла. Возьми. Ты ведь кофе любишь.

-С сыном что решили? – спросила Лена.

-Степана отвела матери. Пять лет ребенку, а ему такие впечатления. Пока вот отдала матери. Помню, как ты подростковое одеяльце подарила, Степка еще в животе шевелился. Сейчас-то твое одеяльце пригодилось. Спасибо.

-Вот видишь, я говорила: скоро дорастет.

-Везет тебе, - вздохнула Клава. - И муж нормальный, и дома всё хорошо. Помнишь, как мы отплясывали у Машки Оверьяновой? Шлепаем по грязи до­мой, а сил нет. Сели под кустиком, а дальше никак.

-Любка тогда еще в грязь упала!      

-Хорошо, мы ее до дома доволокли. Ленуха, помнишь Федьку Кольцова?

-Конечно. Вместе сено косили.

-Ты не знаешь, какой он гад! Силой меня хотел взять. Идем с танцулек, а у него свет горит. Зайдем, говорит, с мамой познакомлю. Зашли, а никакой мамы нет. Я уж дурочку изобразила, а то б и ноги не унести.

Толик бродил по питерской весне. Какая тоска и так хочется любви. Обожай я  Питер до конца, не уехал бы в Горяево. Или ты бредишь этими аккуратно расчерченными улицами, или спасаешься от них бегством. Этой любви не дано. Хочется любить не город, хочется и не той любви, что в семейной жизни, а примиряющей со всем. Сыграть с ней сто спектаклей, сблизиться, любить ее – может, это выход? Почему так хочется любить эту залетную пташку? А город, где живу: что я ищу в этом Горяеве? Может, только показалось, что люблю этот городок? Жена попросила любить – и вот мне уже кажется, что люблю на самом деле. Каждый день драки, насилие, унижения. Разве мог знать, что этого будет так много?

Как она красива, эта пассия отца! Неужели он спит с ней? Бывают же красивые бабы! Эти длинные изогнутые брови, огромный рот, это ясное желание любви в каждом ее движении. Она любит. Скорее всего, так. Неужели этого жирного, наглого Зубова, что не может связать двух слов? Жирный, наглый, московский котище. Разожрался у себя на Мосфильме. Жруны, а не артисты.

-Михалыч, я им сказал, не хочу отсюдова ехать. Эти сволочи из нас веревки вьют!

-Чего ты все кипятишься, Митрофаныч? Все равно сгонят. Надают поджопников – и выгонят. Эти ребята такие.

Толик решил, что появится на просмотре, а пока пошел к приятелю, с которым дав­но не виделся. Здорово, Толька, ты? – Я. - Заходи.- Я сниму ботинки? Оттепель вовсю, ма­рт. Невская грязь, невский парень. Из театра? Да. Помнишь Машку Тарасову? Ее адми­нистратором пристроили. Куда, не знаешь? В какую-то декашку. У нее же лапа в Ленсовета! Что-то там не выгорело. Витька, ты еще и живописец? - От скуки на все ру­ки. Живописую. Как всех раскидало. Весь курс не пойми, где. Тут как-то зашел на Моховую, посидел в курилке за сценой.

-Что у тебя в деревне?

-Это не деревня, а районный центр.

-Фонарь под глазом - оттуда?

-Оттуда, Витюха. Условия, приближенные к боевым.

Толя разглядывал пейзажи друга: бесконечные темные дворы с чахлыми де­ревцами, а думал о Тане. Огромный, чувственный рот. Вот это баба. Папа привез себе любовницу. Витька - мой друг, а малюет дрянь какую-то. Видел бы он сосны в Горяеве! С другой стороны, как его судить, если он всяк день пять часов на сцене. Играющий актер.

-Витька, ты занят сегодня?

-Представь, нет. Редкая суббо­та. Даже не хочу из моей берлоги выбираться. Столик с покосившимися ножками. Чаю? Давай. Витек, я сгоняю за бутылкой? Я ведь не надеялся тебя застать. Толька, не надо: я затарился на сегодня. Ребята еще принесут. Может, Горячевский придет. Подался в таксисты. Да ты что? Да, да.

За живописными разводами на потолке лег­ко угадывалась дырявая крыша. Ну, по стакану! Дерябнем за встречу. Он просидел у друга до вечера. Тепло институтских отношений! А он-то боялся, оно ушло вовсе. Толик сидел, плотно вжавшись в немыслимо старое кресло, и так размяк, что не мог пошевелиться. Хорошо сидим. Многих из пришедших он не знал. Читали стихи, но пришел какой-то кудлатый мужичина, показавшийся пьяному Толе динозавром, и пустился всем доказывать, что время поэзии ушло, что поэтов больше, чем людей - и, мол, в этом их главный недостаток. Тут все решили, что они поэ­ты, что они оскорблены - и тактично огрызались, пока какой-то взъерошенный юно­ша не крикнул:

-Иди к черту! Витька, я пойду.

Толя тоже поднялся.

-Толик, ты куда?! Посидим.

-Витек, мне по делу.

-Танечка, как настроение перед прогоном нашего «Жуана»?

-Ленечка, неплохое. Мне не нравится платье. Как ни стараюсь, привыкнуть не могу.

-Мне нравится, когда ты называешь меня «Ленечка», - признался Леонид Иванович.

-Я знаю, что нравится. Потому так и говорю, - простодушно ответила она.

До Театральной Толя добрался пешком. Мороз с ветерком его протрезвил. Дома пил с мамой чай, надеясь дождаться отца, но тот так и не пришел.

Разошедшееся солнце ворвалось в комнату – и Толя засмотрелся на старое фото мамы, где она с тремя молодыми короткими морщинками на лбу, в китайском шелковом халате.

-Я из театра. От папы.

-Как он? – Аполлинария Андреевна почему-то улыбнулась.

-Репетируют. Ты знаешь Разумовского?

-Знаю. Последний гетман Украины и президент Петербургской Академии Наук.

-Мама, тебе всё бы шутить! У них режиссер с таким именем! У него какая-то баба в Комитете по культуре.

-В Горкоме культуры, Толик. Зачем тебе знать это?

-Я просто так.

-Просто так не надо, - твердо ответила мама.

-Хорошо. Не буду. Знаешь, как я боялся, что в этот приезд не увижу тебя! Мы мало и редко говорим.

У нее нет тихой улыбки, как была у той бабушки в вагоне, - подумал он. – Бабушка словно б думает о чем-то чудесном. О весне! Какой мог бы быть спектакль! Так пьесу и назвать «Бабушка и весна».

-Очень приятно, что ты понимаешь такие вещи. Толик, у вас ведь сегодня спектакль. Ты не занят? – Аполлинария Андреевна считала правильным выбор сына поработать в деревне, «пожить среди людей», как сказала она. Она была уверена, что сын слишком себя жалеет и мог бы работать больше. Две постановки в год? Этого мало.

-Я хотел бы сейчас поехать в Горяево, мама, - сказал Толя, почувствовав, что от него ждут именно этого.

-Вот и езжай. Что тебе тут делать? Учись жить при деле. Тогда не будешь попадать в неприятные истории. – Она намеренно не выказала сочувствия сыну, считая, что это ему повредит.

-Нас обязывают дежурить на танцах.

-Хватит, Толик! Хватит. Не привыкай хныкать. Если это твоя работа, то, тем более, будь осторожнее.

После репетиции Таня седьмым троллейбусом поехала к себе на Красную. Опять солью посыпали, и этих сапожек только на год хватит. Субботний Невский, как она любила это мартовск­ое, набирающее жар солнце. Полтора часа можно просто полежать на диване. Сосед и соседка болтают на грязной кухне. О чем? Смешно до чертиков. Он – высокий, лысый, небритый; она в простом халате, в бигудях. Почему она всегда завивается? Может, кто-то ее и видит без бигудей, но только не соседи. В питерских коммуналках, говорят, полно таких причуд. Потому что и коммуналок больше. Город более семейный, чем Москва, хоть именно Москву почему-то считают большой деревней. Она включила люстру. Сразу три лампы. Чем не прожектор? Вымыть пол? Спектакль пропустят - и вымою.

Когда шла на прогон, намечалась метель. Она не первый раз играла перед приемной комиссией, но в первый раз искренне боялась, что спектакль - ее первая большая роль в Питере - зарубят. Она старалась не думать об этом и в антракте, когда Леонид Иванович обнадеживающе шепнул:

-Танечка, все идет о’кей.

-Леня, я не пе­режимаю?

-Нет. Играй до конца хладнокровно: этим гадам важен только текст.

В та­кие моменты Николаев был незаменим. Он пригласил Таню в Ленинград, он всем твердил, какая она талантливая - и Таня искренне желала его появления за кулисами. В театре, где все разбивались на группки и грубовато интриговали, нельзя выжить без своего человека.

-Приехал! – радостно ахнула Лена. - Сегодня везем ребят в Боровки. Увидишь дедушку. - Лена громко высморкалась. – Я тебе не рассказывала? Его переселяюсь в наш город.

-Это хорошо. А вот ты – ты где простудилась? Я забыл, что у нас будет: спектакль или концерт?

-Концерт. Сначала из темноты появляется фото семи участников...

-Ленка, это все твои фантазии. Сейчас лучше и не планировать: может, в хлеву читать будем. Кстати, хоть к деду зайду, а то отец дал нахлобучку. Откуда варенье?

-Клава принесла.                                                                                                                                          

-Роскошно! Спасибо ей. Я поставлю чай.

-Идем на кухню. Ко мне, между прочим, вчера заходила очень интересная старушенция. – Елена Борисовна выглядела необычайно уютно и приветливо.

-Настасья Никифоровна!

-Да. Я ее пригласила чаю попить, она сидит-сидит - да вдруг как заплачет!

-Так  она вчера заходила к нам домой! Мне она этого не рассказала. Я говорил с ней в электричке. У нее дочь пьет, - сказал Толя.

-Дочь в Горяеве пьет, а сын в Питере и домой не пустит.

-Откуда ты знаешь, Ленка?

-У нее часто так бывало. Так что если сейчас появится, пусть поедет с нами на концерт.

-Конечно!

-Я думаю, сына просто не будет дома. Она приедет без звонка – и он не откроет дверь. Толик, - она, наклонившись, осторожно его поцеловала, - что за побег от жены?

-Не хотел тебя будить.

-Что ты так переживаешь? Ну, будь ты мужиком! Фонарь поставили - ну и что? Сашка дрался с ними, в милиции сидел из-за тебя. Ты почему его оставил?

-Этого пьянчугу?

-Никакой он не пьянчуга!  Он хочет тебе добра, а ты этого не видишь. В упор не видишь. Я позвонила его матери насчет Настасьи. Валентина Ильинична, говорю, вот у меня в гостях ваша подопечная. А та уже в курсе. В общем, придет к нам эта Настасья Никифоровна, будем утешать ее на пару.

-Я сразу понял, что это ценный кадр: по пьесе она нужна и репетировать согласна, - сказал Толя. - Я уже ее пригласил в «Дожить до рассвета».

-Слушай, нельзя эту Валентину попросить моего деда в Дом престарелых пристроить? Кочегаром, к примеру. Его же переселяют из Боровков в Горяево, а он уперся, ехать не хочет.

-Попробуем, Толик. Почему нет? Давай, я запишу его инициалы и возраст.

-Имя моего деда ты и так могла бы вспомнить!

-Толька, я не знаю! Прости.

-Николаев Иван Митрофанович. Десятого года рождения.

-Хорошо. Слушай, я взяла ставку в Доме слепых.

-Да ты что, Ленка!

-Надо деньги зарабатывать. Сколько тебе ходить в этом драном пальто? Это работа по специальности. Кстати, Семенова там кружок по баяну ведет.

-Если она ведет баян, тогда устраивай меня балетмейстером. Мне папа тоже нашел работенку. Пьеса на двоих: «Близость весны».

-Кто партнерша?

-Таня Богданова.

-У твоего папы слабость к девушкам. Надеюсь, ты не все от него унаследовал. Уже понравилась?

-Еще нет, - отшутился он. - Ты не хотела б работать в Питере?

-Я?! Нет. Там и так культуры выше головы, а здесь я нужна.

Зубов и Васильев сидели в «Праге», их любимом ресторане. Они обмывали конец съемок.

-Ты что, Танечку Богданову не помнишь? – раздраженно спросил Зубов.

-Это дочь Богданова? – рассеянно спросил приятель.

-Конечно, помню. Что с ней?

-Есть такой идиот Николаев: затащил ее в Питер. Наобещал золотые горы, а ничего не сделал.

Приятель кивнул:

-Я его знаю. Охотник до девушек.

-Откуда ты знаешь?

-Николаев сам три года в Москве у моего отца работал. Так что я его знаю как облупленного.

Когда к пяти все собрались у входа в ДК, зав. по культуре сообщила, что автобус дадут только к семи. Лена, не растерявшись, сразу организовала репети­цию. Она умела управлять этой ордой, все еще пугавшей Толю, умела гонять, умела создавать спектакли из таких вот наскоро собранных репетиций. Настасья Никифоровна тоже пришла.

-Что засуетились! - кричала Лена. - Стойте спокойно, пока он не скажет свой текст.

-Елена Борисовна, мы не виноваты.

-Тогда что на репетиции не ходите? Профессионалы, что ли?

Толя отвернулся к окну и завороженно смотрел на уходящее солнце. Он видел лицо Богдановой, он мысленно говорил с ней. Даже при жене думаю только о ней. Я, что, болен? Чуть не забыл! Маме кто-то подарил ее фотографии (после сдачи спектакля часто фотографировались вместе), и она дала их мне на недельку: посмотреть. Он достал фото и всматривался в лицо мамы. Как бы он посмел не любить это солнце, если его лучи косо и просто падали на фото – и мама представала молодой на фоне прочих членов комиссии комитета культуры.

До Боровков добрались быстро.

-Елена Борисовна, - шепнул Саша, - я у Кольки взял концертные ботинки.

-Хорошо. Зови всех в кабинет председателя колхоза: там два обогревателя.

По узенькой, короткой лесенке Толя поднялся на сцену. Раздвинулся занавес, тепло зала хлынуло в него - и он увидел дедушку. Толя читал любимые стихи, наработанные еще в институте, читал сдержанно, стараясь быть проще. Только бы дедушка понял. Пожилые люди, все в пальто, с шапками в руках, смотрели в его лицо. После чтения он спустился в зал и подсел к Ивану Митрофановичу. За ним читала Света. Она работала на фаб­рике домашней обуви и читала стихи так же, как работала: аккуратно, старатель­но выговаривая строчки. Колесов прочел балладу о цветке. Стихи были грустные, но в зале улыбались. Когда кончил, все захлопали: просто нельзя было не отблагодарить человека, который причесался, залез в начищенные штиблеты и прочел стихи, как прозу.

Лена читала Пушкина. Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон. Как приятно, когда хлопают твоей жене. Тут он вспомнил всю историю их знакомства: был институтский спектакль, и Лена, хоть она училась в Институте Культуры, зашла на спектакль. Толик играл в кусочке по Тирсо де Молина – и хоть роль была небольшой, Лена пригласила его на свой первый самостоятельный спектакль (она училась режиссуре). Через пять лет она и свой выпускной спектакль на главную роль «пригласила» Толю; они уже были женаты. Она читала Пушкина с убежденностью, которой он завидовал. Или именно эта самоуверенность так повлияла на него, что он бросил Ленинград и уехал в деревню?

-Но с другой стороны, - думал он, - разве получил бы я театр в Питере?

Зал ожил, когда на сцену вышел Бодров. Этого бойкого старичка все знали. Он тридцать лет работал товароведом в раймаге, а, выйдя на пенсию, устроился банщиком. Он пребойко читал Зощенко; зал хохотал до упаду.

На вечернем моноспектакле Таня читала Баратынского - и опять Леня был в первом ряду. Она один на один с горячей плотью зала. Тепло бьет в лицо. Она подумала о Валентине. Может, он едет ко мне? Я чувствую тебя, я тебя люблю. Этот зал, эти люди - тоже ты. Я будто проснулась и сразу все узнала о себе.

После спектакля, в гримерной, комнатушке, заваленной плакатами и афишами, Николаев восторженно крикнул:

-Чудесно!

За тонкой дверью слышно, как зритель повалил в гардероб.

-Правда, Леня?

-А то нет! Мне очень нравится, когда ты в этом строгом, черном платье! В тебе что-то неотразимое – и я еще назову его. Еще немножко – и ты, чудится, станешь живой волшебницей.

-Мне кажется, я была  сдержанной, переполненной болью. Еще и в этом черном платье...

-Откуда у тебя такие мысли?

-Не знаю. Леня, мне мешал прожектор.

-Да, его повесили слишком низко. Главное, твои осторожные выверенные жесты: они хорошо отмечали начало каждого стихотворения. – И он посмотрел на часы:

-Танюша, я бегу узнавать, прошел твой «Дон Жуан» или нет, а ты иди домой. Я прибегу.

-Я жду, Леник.

-Люся, пьесу зарубили! – Разумовский орал в трубку. – Что со мной будет? Какая-то сволочь с нами борется. Узнай, кто.

-Алексей, приезжай ко мне. Будем думать.

-Почему? Люсенька, почему?

-Алеша, не надо по телефону! Завтра заседание в Горкоме; я поставлю этот вопрос.

-Дедушка, ты должен отсюда уехать! Как же ты не понимаешь? Ты будешь жить рядом с нами. Тебе же лучше.

-А что я буду делать в твоем Горяеве? Хозяйства там у меня не будет. Я хочу умереть здесь. Представь, каково будет жить на одну пенсию!

-Возьми нашу дачу. Мы туда и не ездим: некогда.

Представитель горкома позвонил начальству из своего служебного кабинета:

-Я им говорю: вы все должны переехать, - а это же идиоты! Все боровские – идиоты! Уперлись – и все тут.

Он тряс лысиной и кричал в трубку:

-От них не дождешься внятного ответа. Я весь день проваландался с этими дураками! Послали туда Народный театр.

-Поговорил с дедушкой?

-Да.

-Вид у тебя неважный, Толька. Вот приедем домой – обязательно поешь супу. Обязательно. Тогда изжога пройдет.

-Лена, да не люблю я твой суп! Ты делаешь наваристо, а я люблю что-нибудь пожиже.

-Поэтому у тебя плохое здоровье! А что ты любишь, Толик? Тебе что ни дай – ты все привередничаешь.

Через час Николаев и Таня встретились на Красной.

-Пьесу зарезали, Танечка!

-Да ты что! А как же баба Разумовского?

-Почему-то не сработало. Я принес коньяка. Давай по рюмке. Я как узнал, чуть в обморок не грохнулся.

-У меня и рюмок-то нет.

-Я принес. Чего не привезла из Москвы? – спросил Николаев. - Я-то надеялся, все уладится. Положение Разумовского еще хуже твоего, так что баталия предстоит. Выпьем! Ты не представляешь, как боюсь тебя потерять. Боюсь куда больше, чем ты думаешь, Таня. Если пьеса не пройдет, это будет удар по нашим отношениям.

-Не только по нашим отношениям, - предположила она. – По всему театру. Лёник. Мне тяжело в Питере. Может, я переоценила свои силы, приехав сюда? Я уже не знаю.

-Таня! Нельзя же так! Первая неприятность – и ты уже в панике. В Москве у тебя квартира – и ты всегда можешь в нее вернуться. Завтра же покачу  в Москву, зайду к автору - и уже с ним рванем в понедельник с утра в Министерство Культуры. Надо повоевать. Я хочу, чтоб наш театр первым сыграл эту пьесу.

-Леня, кто ее зарезал? Почему?

-Это подковерная борьба, этого знать нельзя. Ты не представляешь, сколько пьес вот так в Питере зарезали. Неужели и с «Дон Жуаном» придется ждать, пока ее сыграют в Москве? Это участь Питера: из него делают провинцию. Страна такая, понимаешь? Но я все равно за тебя! Я в лепешку разобьюсь, только б ты играла.

-Я не знаю, что делать! – Богданова чуть не плакала.

-Танюша, помнишь, сколько запрещали «Валентина и Валентину», пока не сыграли в «Современнике»? Только в Москве пропустили - сразу пьесу стали играть во всем Союзе, в сотне театров. Давай, я согрею чаю. Будешь?

Тихо, Танечка, не плачь:

Я несу тебе калач!

Она засмеялась сквозь слезы:
-Давай чаю, Леня..
Он вышел на кухню, оказавшуюся пустынной, зажег газ, налил воду в чайник, поставил на плиту и сел, не в силах прийти в себя. Вот так либеральное время! Объявили, что все можно, а выясняется, все как было, так и есть. Главное, он может потерять Таню! Это пугало больше всего.

Вернувшись, он сказал, нервно разглаживая пальцами горячую чашку:

-Я хочу тебя попросить.

-Проси.

-Завтра еду в Москву.

-Ты уже говорил об этом! В добрый час, Леня. Пробей пьесу. Умоляю.

-Я хочу тебя поцеловать.

-Да мы целуемся каждый день. Сегодня утром при всех. Кстати, при твоем сыне то­же. Куда он исчез?

-Не знаю. Поцелуй меня здесь.

-В коммуналке? Ленечка, тут что-то не то. Ты так хочешь?

-Да.

-Стой спокойно. Вот.

-Это называется «пионерский поцелуй». Я не уйду, пока не поцелуешь по-настояще­му.

-Не надо меня обнимать, Леня, не надо. Уже поздно. Аполлинария Андреевна тебя ждет. – Она пошла в атаку. - Кстати, приятная дама. Я не могу быть твоей любовницей. Это неприлично, дурачочек.

-Я люблю тебя.

-Я догадываюсь. Это ничего не меняет. Ленечка, иди домой, иди. Иди, иди, мой хоро­ший. – Она медленно, но верно выпроваживала Леонида Ивановича. - Приедешь - приходи. Я жду.

-Таня, ты ждешь, да?

-Да, я жду тебя.

-Митрофаныч! Спишь?

-Да нет. Заходи. Как тебе концерт? Видел моего внучка?

-Видел, видел: бойкий парень. Эта блондинка - его жена?

-Да, жена, Михалыч. Видную девку отхватил. Я успел ему свининки сунуть.

-Пойдем ко мне на телевизер: опять Мишка воду мутит.

-Ой, как я устала. Что за день! Что тебе дед сунул, Толик?

-Лена, это свинина. Я тебе говорил.

-Иди сюда.

-Зачем? Давай спать.

-Скажи, что меня любишь.

-Ленка, что за идеи! Я тоже устал. Едва на ногах стою. Ты что, не знаешь?

-Скажи. Я прошу.

-Я люблю тебя.

-Спасибо.

-Не за что, Лена!

Аполлинария Андреевна встретила Леонида Ивановича неизменной улыбкой, хоть он пришел в час ночи:

-Что так поздно, Ленечка? Да ты простыл.

-Похоже, что да, - приветливо кивнул он. - Где Толик? Я не видел его на прогоне.

-Укатил в свое Горяево: у них концерты по выходным.

Хотя б он приходил утром, она привечала мужа все той же приятельской улыбкой, а потом они вместе пили чай. И всегда на кухне свет ласков и неярок, всегда к чайку находилось что-нибудь сладенькое. Сегодня: кусочек приве­тливого, сухого итальянского торта.

-Представь, «Дон Жуана» зарезали. Что теперь делать? Пропало полгода работы. Главное, Богданова, москвичка, остается без работы.

-Ты уверен, она не переживет этого? – насмешливо спросила жена.

-Конечно! Я пригласил ее на эту роль.

-Леня, это было твоей ошибкой. Не стоит помогать девушкам, тем более, москвичкам.

-Тебе не нравится Москва?

-Да. Могу даже объяснить, почему. Это Москва превращает Петербург в провинцию.

-Ну, ты и скажешь!

-Да, я скажу. Мне не нравятся те девушки, которые нравятся тебе – и тут уж ничего не поделаешь.

-Я поеду в Москву. – Он миролюбиво улыбался. - Завтра же. На одиннадцать утра есть «Юность». Это самый ранний. На нем и поеду.

-Пожалуйста. Можешь не советоваться со мной.

Дед любил предвесеннее мерцание звезд. Вдвоем с Буяном бродит до поздней ночи. Уснул, не раздеваясь, просто забывшись, а проснувшись, увидел над собой звезды. Близкие. Сразу, за окном.

Таня не могла уснуть. Сколько? Уже полночь. Ближе к полночи она выпроваживала мужиков, она оставалась благоразумной, хоть ей было только двадцать три! Что сказал бы папа? Папа, войди. Никому не нужна ни моя первая большая роль, ни моя донна Анна, ни сама я. Будь лето, я б поболталась по набережной, а в такую морозягу и носа не высунешь. Ни друзей, никого. Леня чего-то про любовь завел; будто не видит, что со мной. Это не друг. Стоило тащить меня из Москвы, чтоб запихнуть в коммуналку! Все равно, в Питере не создать моей среды, тут я никем не стану.

Таня явственно услышала два звонка. К ней? Показалось.

-Татьяна Васильевна! - крикнул в коридоре сосед. - К вам.

-Спасибо, Коля! - крикнула она соседу и посмотрела на вошедшего:

-Валька, это ты! Да ты что?

-Не рада, что ли? – улыбнулся он.

-Я рада. Очень рада. Просто, как снег на голову. Проходи, проходи. Уже холодно. Давай пальто сюда.

-Съемки кончились, ну, думаю, рвану в Питер, к Таньке. Это твоя комната?

Осмотрев, он решительно заявил:

-Ну, и засранец твой Николаев! Пригласил в какой-то клоповник. Я, знаешь, не удержался: прошел весь Невский: от Московского до Адмиралтейства. Слушай, у тебя вид уставший.

-Устала, как собака, Валечка. Николаев недавно был здесь: мой спектакль срезала комиссия.

-Ты что-то говорила! Значит, сорвалось? И тут плохо? Что ты раньше скрывала? Я думал, премьера давно была.

-Какое «была», Валечка! Я хотела похвастаться, поставить тебя перед фактом. Полгода репетиций коту под хвост. Что у тебя?

-Коньяк. Давай за встречу.

-Слушай, у меня и рюмок-то нет: совсем бедная.

-Как это нет? Вон, две на столе. Поискать, так и еще найдется.

-Чего ты смеешься, Валька? Мне в пору в петлю лезть, а ему смешно. Сижу на восемьдесят рублей в месяц. Никакого просвета. Никакого.

-Ну, не на 80, а на 150. Есть разница, - Он протянул деньги. - Наплюй ты на этот театр. У тебя еще будут роли.

-Это была бы моя первая большая роль.

-Что за пьеса?

-«Дон Жуан» Верицкого.

-Да, да. Ты говорила. Я этого жука вижу на всех банкетах. Пусть твой Николаев едет к нему, и пусть они вместе толкают пьесу. Я-то слишком мелкая сошка, чтоб тебе в этом помочь. Но я, признаюсь, и не хочу тебе помогать! Поедем домой, Таня! Что тебе этот Питер?

-Не надо, Валя. Мне больно. Николаев поедет. Уже поехал.

Она не верила своим глазам: и это - Валя! Выходит, он чувствовал, что она его ждет. Тот самый Валя, что столько лет улыбался ей и сту­чал с отцом бутылками на их коммунальной кухне!

-Я в жутком трансе, Валечка. Так шарахнуло, ты не поверишь.

-Почему? Я верю. Уже налито.

Она посчитала деньги:

-Ты, вроде, много дал.

-Деньги за твою квартиру, и я еще добавил.

-Ты дал 400.

-Бери. Не жалко. За твою комнату, надеюсь, театр платит. Ты ведь знаешь, Танька, как я к тебе отношусь. Возвращайся к себе на Бронную. Я сниму где-нибудь рядом – и мы будем видеться.

-Тебе нравится моя квартира, – улыбнулась Таня, - и ты даже не скрываешь этого.

 -Конечно! Обожаю старый фонд. Квартиру, дурак, купил у черта на кули­чках: где предложили. Целый час до Мосфильма добираться.

Она не казалась беспомощной – и это соблазняло Зубова, любившего на самом деле. Тане шум телевизора соседа казался печальным, даже добродушным ревом дракона, но Зубова этот шум особенно раздражал: он  отвык жить в коммуналке.

-Ты надолго решил сдать свою квартиру, Валечка?

-На год.

-Почему?

-Я так хочу, - виновато ответил он. - Купил квартиру, а жить в ней не хочу.

-Странно, Валька! Вот что. Ну, да ладно. Деньги очень кстати. У меня в месяц никак не получается больше ста двадцати. Мне пришлось купить сапожки и зимнее пальто.

-Что у тебя сегодня в театре?

-Был прогон. Я так надеялась, после него запросто сыграю донну Анну.

-Поболтаемся по городу вместе?

-Уже полночь! Что за предложение?

-Гнусное предложение одной приятной особе, - пошутил он.

-Конечно. Валечка, хорошо, что ты приехал. Ты где остановился?

-Снял номер в гостинице.

-Правильно. Не могу оставить тебя здесь: соседи.

-Дело не в соседях, Таня: просто неудобно.

Когда она была еще девочкой, ее отец часто оставлял Валю ночевать. Сколько раз она слышала его храп из соседней комнаты. Может, она любила Валю, потому что он был верным, единственным другом отца? Дружба отца и Вали была настоящей, она это знала. После звона бутылок мужчины быстро укладывались; ей нравилось, что они старались не шуметь и быстро засыпали.

-Танька, фигня какая-то! Тебя приглашает Академический театр, а комната в коммуналке без телефона и ванны.

-Таких квартир полно в старом фонде. Зато комната двадцать метров. Хватит ныть! Прошвырнемся по ночному Питеру.

-Ребята, давайте расходиться! – предложила Лена. – Уже полночь.

-Елена Борисовна, - попросил Саша, - давайте еще поговорим. О концерте.

-Нет, мальчики! Я сказала «всё»! Закругляйтесь.

И деду не спится, он смотрит на звезды. И Леонид Иванович весь в слезах. Наобещал с три короба, а ничего не могу. Михалыч смотрит телик. Боевик какой-то. Пуляют только так. Аполлинария Андреевна давно уснула. Толик воркует с женой. Он забыл о Тане и рад этому. Колесов Сашка, пьяный, идет домой.

Они вышли на набережную, и Таня сказала:

-Я переехала в Ленинград не насовсем, а чтобы больше работать. Тут я все-таки в театре, а там я была нигде. Я читала Баратынского по декашкам – и это все.

-Зато тебе было жить куда легче! – горячился Зубов. -  Я живу в твоей квартире, но съехать готов каждую минуту. Здесь я не могу тебя защитить.

-В Москве мог?

-Танька, раньше и там не мог, а теперь могу!

-Почему не сказал этого в Москве?

-Побоялся. Между нами 25 лет. Я – друг твоего отца.

-Друг или собутыльник? Давай уточним.

-Не стоит так злиться, Таня! Это моя слабость, но есть и сильные стороны.

-Это какие же? – улыбнулась она.

-Я всегда любил тебя. Всегда.

-Вот твой стиль!

-Да не стиль, а тебя жалко. Эти двое соседей меня особенно злят. Хорошо, хоть не пять, не десять соседей! Не люблю я этой питерской нищеты и затравленности!

-Валя, тут ты совсем не прав! Мои соседи – два одиноких человека. Интеллигентных. Она учительница, а мужик, тот слесарит, но тоже совсем нормальный. Они не шумят, не кричат. Все, что ты слышишь, - телевизор соседа.

-Он на самом деле нормальный? Он к тебе не пристает?

-На самом деле. Такое впечатление, нормальней, чем ты. Его я пьяным не видела.

-Надо же!.. А кто-то когда-то мне даже говорил, что меня любит.

-Валечка, это сказала я. По молодости. По глупости.

-Я знал, я всегда знал: тут у тебя ничего не выйдет.

-Ты это уже говорил, Валечка. Тебе не нравится Ленинград; ты хочешь, чтоб он не нравился и мне.

-Почему? Я люблю его. Не как город «с его многосложным хозяйством», как сказал бы мой киногерой, а как образ. Тут чудесно побродить ночью, сходить в Эрмитаж, но жить тут, в этих болотах, невозможно. Это же говорил и твой отец. Ты забыла!

-Почему я не могу любить его, Валя? Почему должна делать и думать, как ты хочешь?

-Потому что я желаю тебе добра. Потому что лучше тебя знаю, что тебе нужно.

-Ты уверен?

-Да.

-Надо же! Этот разговор у нас уже был, но сейчас я больше верю твоим словам.

-Наконец ты услышала меня! – его голос задрожал от радости. – Ты услышала мой голос! Ведь чаще всего люди друг друга не слышат. А ты – услышала!

-Сейчас ты можешь сказать, почему ты сбежала от меня? – настаивал Зубов. – Я ведь не понимаю, почему.

-Почему «сбежала»? Я сдала тебе квартиру и уехала.

-Да нет же, Таня, нет же! Тут что-то не то. Говори правду.

-Я не хотела замуж. И сейчас не хочу. Почему я должна на себе, как на актрисе, ставить крест? Я не хочу.

-Вот те раз! Мы можем быть вместе и без регистрации брака, раз ты хочешь.

-Валя, я должна выходить на сцену. Иначе я – не человек. Помнишь, что ты мне сказал? «Зачем тебе сцена? Я тебя прокормлю».  Это твои слова. Мне не надо, чтоб меня кормили.

-Я сделаю, как ты скажешь. Ведь это странно: удрать неизвестно куда!

-Я в Академическом театре, а не где-нибудь.

-«Академический»! – насмешливо сказал он. – Да это судьба сотен девушек, вроде тебя. Всех заманивают, не тебя одну.

-Николаев меня не заманивал! Он сделал серьезное предложение. Я ехала не в пустоту, а на роль донны Анны в «Дон Жуане» Верицкого. Сегодня пьесу зарубили. – Она остановилась и посмотрела другу в лицо. - Ты думаешь, что я болтаю без умолку и не могу прийти в себя? Валя, мне страшно сказать, но я была не права: тут мне, на самом деле, никто ничего не гарантирует.

-Вот тебе повод просто уехать отсюда! – твердо сказал он. – И что Николаев? Даже ничего тебе не сказал?

-Покатил в Москву. Надеется протолкнуть пьесу. Насколько я, Валечка, понимаю это время, я уверена, пьесу пропустят запросто через пару лет, - но что делать, если я не могу ждать даже эти два года! Николаев старается: он устроил мне пьесу для двух актеров: я там играю с его сыном. Кроме того, и тут читаю Баратынского.

-Какой, все-таки, этот Николаев – олух царя небесного! Так вот запросто тащить тебя наугад неизвестно куда! Смотри, уже час ночи. Мне так хорошо с тобой! Давай бродить до утра!

-Валик, почему для тебя все люди – дрянь?

-Прости. Не будем. Есть люди, которых люблю, а есть, которых нет. Вот так. Просто. Ты себе не представляешь, как хочется любить тебя страстно.

-Даже так?

-Да, - просто ответил он.

-Так люби! Я не против. Так не говорят: «Я хотел бы тебя любить!». Любят – и все.

-Я тебя всегда любил. Даже когда ты была девочкой. Тогда мое чувство выглядело совершенно неприлично.

-Собутыльники отца часто в меня влюблялись. Девочкой ты меня не видел: пока была жива мама, пьянок у нас дома не было. Тебе понравилась девушка Таня. Я тебя понимаю.

-К тебе приставали друзья отца?

-Да. Я, конечно, не верила во все эти спектакли: чего не захочется с пьяных глаз. Ты – другое дело. Ты много лет ждал, прежде чем решиться говорить о любви. Ты первый, кто подарил мне цветы.

-А когда я подарил тебе колготки, ты запустила в меня стаканом!

-Что попалось под руку. Сначала меня оскорбляли твои подарки, потом приятно поражали, а в результате, я тебя люблю.

-Ты так вот запросто говоришь это?

-Да, Валечка. Я люблю этот странный город, этот трепетный свет – и тебя.

-Неплохая компания! Почему мы отложили это признание на Питер? Разве не могли его сделать в Москве?

Они шли по Невскому, и свет его фонарей, разрастаясь, бередил их души. Они впервые увидели друг друга ясно, в их признании было много от ночного таинственного города.

-Эта разлука, - признался он, - мне на многое открыла глаза. Я чувствую себя виноватым. Ты тут страдаешь, а виноват я, Валя Зубов.

Николаев выклянчил билет. Восемь часов в кресле. Это самое глупое: экономить на собственной шкуре. Куда умнее дождаться понедельника, оформить командировку. Директору полагается купе! Ладно, оформлю задним числом. Стекло тяжелое от налипшего снега. Она что, боится меня? Я сделал для нее больше, чем ее отец. Леонид Иванович знал отца Тани, но более как артиста, причем такого, чья репутация выше у профессионалов, чем у толпы. И вот он умер. Ничем не приметная смерть среди громких смертей восьмидесятых. Николаев ездил по училищам, присматривал актеров в свой театр - и три года назад увидел Таню. Я люблю, или близость весны морочит меня?

Таня проснулась счастливой. Четыре часа дня. Богатырский сон. Как хорошо, сегодня не занята в театре, и можно просто послоняться по городу. Она позвонила Вале – и через час он уже сидел на кухне и мило болтал с ее соседями. Он терпеливо дождался, пока она выйдет на кухню:

-С пробуждением, Татьяна Васильевна. Привет.

-Валик, ты уже здесь?

-Как видишь.

Валя, сосед Коля и приятная дама, что курила, закинув ногу на ногу, мило болтали.

Дома они ограничились кофе с бутербродами и опять пошли гулять. Едва они вышли, он выбросил в помойку большой сверток.

-Это что так загремело, Валечка?

-Твои банки рассольника. Не хватало мне еще, чтобы ты отравилась! Фу, даже мусоропровода нет! Совсем каменный век.

-Неплохо для начала, - рассмеялась она. – Я хочу есть.

Они зашли в кондитерскую и пили кофе с фирменным, киевским тортом.

-Теперь куда? Может, в Эрмитаж?

-Куда ты скажешь, Валечка.

-Тогда идем в сауну. Уж после нее можно и в музей.

-Я не знаю, где это. Это, наверно, дорого. Я два раза в неделю хожу в баню. Это все, что могу себе позволить. - И она засмеялась: - Артистка!

-Сейчас найдем сауну. - Он поежился. - Град сей переполнен холодным ветром. Что там за очередь?

-В Эрмитаж. Так всегда по воскресеньям.

-Такую очередь нам не выстоять, - сразу определил Зубов. - Идем через Летний на Чайковского: там где-то бани.

Он остановился, восхищенный: март в Летнем саду. Когда он еще видел это? Весна, и я люблю ее.

-Может, нам стоит поцеловаться? Представь, как хорошо будет вспомнить, мол, ког­да-то целовались у домика Петра.

-Можно без предисловий. Поцелуй. Как я вчера устала! До умопомрачения. Я думала, что может быть плохо, но не так же плохо! Пьесу проталкивали пробивные мужики, а она все равно не прошла. Я начинаю понимать: есть обстоятельства просто непреодолимые. Здесь на Невском, совсем недалеко, мой театр.

-Танечка, какой же он «твой»?

-Валик, я хочу в нем работать, хочу. В Москве я вообще не найду никакой работы. Тут хоть кто-то, да толкает меня. Хорошо, Николаев меня заметил, а то бы что?

-Я люблю твоего отца, но и я не пойму, почему он ничего для тебя не сделал. Ты ведь помнишь, как он нелепо умер. Кто мог это предвидеть?

-Это я виновата. Я - не пробивная, я - бездарная дура! Валька, ты ведь можешь быть другом! Чего ты пропадаешь? После смерти отца ты один из всех его друзей, кого я видела и хотела видеть. За весь год от тебя - три письма, и летом, дураки, в Москве не пересеклись.

-У меня пруха только последние два года, - признался Валентин Петрович. - А что дальше? Я не знаю. Надо учиться жить одним днем. Теперь, только теперь могу помочь и тебе, и себе.  Смотри, какой магазинище. И в воскресенье работает. Зайдем. Что я делал? Катал по всему Союзу с концертной бригадой. На квартиру зарабатывал. Заработал, а жить в ней не могу. Глупо. Купим, как раньше, гуся, и сожрем!

-Давай. Я уж забыла, когда его ела. Хотя, слушай, мне же не полагается: блюду фигуру.

-В школе ты любила мясо.

-Да? Я что-то не помню.

-Да, Танечка, да. Я заплачу за гуся. Не спорь.

-Она тебя обсчитала! - шепнула Таня у кассы. - На полтинник.

-Ладно. Все-таки не на рубль. Простим.

-Хорошо. Гусь большой, нам такого не съесть.

-Татьяна, не спорь! Сожрем за милую душу. Я могу остаться в Питере и на завтра. Ты не против?

-Я не против. Будем говорить весь день.

-Конечно. Я очень люблю говорить с тобой.

-И я.

-Почему ты не писал?

-Ты удрала в Ленинград. Я боялся, к Николаеву.

-В его постель?! Да ты что, дурак!

-Извини. Всем кажется, где-то в другом месте им повезет больше. Ты была в моей московской коммуналке прошлой весной, еще и года не прошло. Ты обещала остаться и вдруг - хвост трубой!

-Я не знала, что сбегаю от тебя. Я, дура, надеялась, буду играть большие роли – и Валя узнает обо мне.

-Зачем? 3ачем мне узнавать о тебе из газет, если я тебя с детства знаю? Тебе было шесть лет, когда в первый раз тебя увидел. Шесть лет! Ты пришла на мой спектакль с отцом.

-Ты тогда играл зайца. Очень мне понравился. Но я не знала, что ты -мужчина. Я думала, ты - заяц. Много лет так думала. Знакомый заяц моего папы.

-Танька, как мне было тебя жаль! Папаша любит выпить, его приятели, вроде меня, - тоже. Твой пионерский галстук всегда съезжал набок, но ты не виновата: в квартире твоего отца любой пионерский галстук съехал бы набок. Любой. Пепел в цветах, окурки на ковре. Ужасть!

Уходит день, Таня сидит у окна. Она смотрит, как слабеют тяжелые, зимние краски дня и мечтает о любви, и не может поверить, что любит на самом деле. Столько предчувствия тепла в мартовском, горьком ветре. Холодный воздух рвется в комнату, но ее ладони чувствуют лето. Близость весны! Чудесная близость. И день - такой теплый! От предчувствий весны.

Снег, неужели ты уйдешь?! И во мне – хрупкость, как в снеге: пальцы нежнеют, истончаются, и с первым горячим солнцем моя душа несется вверх, в голубизну. Снег все мягче, все синее. Куда он уйдет?

Утром она вышла из дома, и в ее предчувствие весны ворвалась метель. Она подставила ладони под  последнюю, легкую круговерть снега – и со всей силой почувствовала нежные, истончающие пальцы, снежинки.

Близость весны или сама весна? – думает Таня, - и ей отвечает природа: три дня бурной метели, а за ними – нежная-нежная ночь. Вот так мятель ворвется в сердце, нанесет тепла – и надежды, еще припорошенные, просыпаются – и так хочется верить в огромную любовь на всю жизнь.

С каждым днем снег становился все мягче, доверчивее, он все больше слабел, уходил в туман и слякоть. Это – сама весна. А как хотелось остаться в предчувствии весны, следить за облаками, упиваться белизной мира!

Три дня бурного ветра совершенно изменили мир. Куски льда, звеня,  стремглав летели в быстрые, недолгие ручьи. Вот снег сошел вовсе - и Таня с наслаждением смотрела, как солнце бьет сквозь ветер в сухие, прямые стволы на высоком берегу над Яузой.

 -Деда, можно? Я не рано? - Толик стоял в двери новой квартиры Ивана Митрофановича.

-Входи. После шести спать не могу. Чего ты ботинки не обмахнул? Я для кого веник держу?

За неделю жизни в горо­де (дед переехал в конце марта) Иван Митрофанович сумел привести новую квартиру в порядок и любил, когда этот порядок уважали.

-Дедушка, я только на минутку. Посмотреть, как ты устроился. Мне бежать надо.

-Нет, Толик! Рыжиков и рюмашку. Это обязательно. За встречу. Студня не хочешь?

-Рюмашка с закусоном - это хорошо, а студня не надо. Ты можешь еще дать сала папе, я ведь качу в Питер.

-Ему я уже кусман приготовил.

Дед поставил на стол кусище килограммов на пять:

-Подойдет?

-Да. Чем ты меня угощаешь? Рыжики. Ну, как же хорошо, дедуля! Сала-то как много! Мне не увезти.

-Вези, вези! Что тебе? Молодой еще.

-У меня сегодня премьера! - Он торкнул вилкой последний рыжик и весело подпрыгнул: - Ну, бегу! - И обнял деда:

-Пока!

-Толик, ты роль-то повторил с утра?

-Да. Чего ты спрашиваешь?

-Прошлый раз ты запинался. И не целуй меня всерьез: не люблю.

-Таня, почему? Это необходимо по роли.

-Потому что мне это не нравится, - наставительно ответила она. – Не нравится! Ты слышишь меня?

-Но это нужно для контраста! Я ведь тебя убиваю в конце пьесы. Мне гораздо легче играть, если целую всерьез! Как ты этого не понимаешь?

-Ты плохо меня любишь, ты еще хуже меня убиваешь! – упорствовала она. – Мы ведь обо всем договорились! Почему ты меняешь трактовку от спектакля к спектаклю? Мне так трудно.

-Спорит и спорит! – начал сердиться Толя. – Неужели ты не видишь, как мне приятно тебя любить? Я бы не смог играть, не люби тебя на самом деле!

-Вот это да! – опешила Таня. – Еще и признание в любви перед спектаклем. А ты не подумал о том, что это может меня расхолодить? Давно ты влюбился?

-Как увидел.

-Да! – рассудительно ответила Таня. – Тебе немного надо.

-А ты? Почему ты боишься любви?

-Я?! Боюсь? – спросила она. – Но я влюблена. Друг детства. Хорошо, Толик, я не буду на тебя наезжать, но не целуй меня страстно. Пожалуйста.

-От тебя убудет, что ли?

-Нет. Но ты меня соблазняешь, а мне это неприятно.

-Подумаешь, соблазняю! – резонно возразил Толя. – Ты, что, боишься, что не устоишь?

-Толик, мне устоять не трудно. Я просто не хочу лишних волнений. Ну, всё! Хватит спорить. Делай, как тебе удобно; я потерплю. Осталось пять минут.

-Знаешь, как мне нравится с тобой репетировать! – признался Толик. – На спектаклях уже не так интересно. Разве не обидно? Мне хочется тебя любить, преподносить публике именно любовь, - а платят за то, что тебя убиваю. Как будто все сразу очень обидятся, если тебя не убью!

-А мне кажется, - призналась Таня, - тебе легче меня убивать именно потому, что в пьесе есть любовь.

-Нет! Я себе внушаю: любовь – это главное, а убийство – лишь досадное недоразумение. Но пьеса пустая, в ней просто нет больших чувств. Только с виду страсти, а внутри – ничего. Смотри, весна уже в разгаре. Ты уезжаешь?

-Да. Леонид Иванович так и не «пробил» «Дон Жуана». Что мне тут делать?

-Ты б знала, как волнуюсь! Потрогай, - и Толя положил ее руку на сердце. –Слышишь? «Близость весны»!

-Успокойся, - урезонила Таня, но тут же сказала:

-Хотя не надо! Перед выходом хорошо волноваться. Мне чудится, в зале все свои. А мы-то какие халтурщи­ки, Толька! Какой-то десяток репетиций – и уже крутим пьесу. Твой папа обеспечил! Это он может.

-Зато этой крыши он не может сделать в своем театре! – зло сказал Толик. – Что с них возьмешь, Таня? Академическая дыра. Платят за то, чтоб ничего не делали.

-Что крамольного в «Дон Жуане»? – высказала обиду Таня.

-Пойми их! Я уверен, папа все сделал, чтоб спектакль пропустили. Папа к тебе неравнодушен.

-Это его проблемы. Ты поставил на стол графин с цветочком?

-Конечно.

-Ладно. Спектакль начнется через три минуты, идем под одеяло.

-Я люблю тебя! - было первое, что он сказал в зал.

-Я не верю, - Таня ответила залу.

-Почему?

-Все эти годы, все десять лет нашего брака ты лгал.

И она шепнула:

-Не трогай мою грудь. Я кому говорю!

И снова громко в зал:

-Каждый год с близостью весны ты мучаешь меня ложью о своей любви.

-Почему ты так бесчувственна? Почему не хочешь понять: я люблю тебя?

-Потому что я не верю. Потому что я устала от этой лжи! Я больше не задыхаюсь от твоих поцелуев, они не догоняют меня с каждым порывом ветра.

-Ты взялась все высказать. Продолжай.

-Потому что твоя любовница - в соседнем доме. И сейчас она ждет тебя. Уже десять лет ты обманываешь меня: убегаешь, якобы, по делам, а сам - к полюбовнице.

И шепнула:

-Ты что так глупо улыбаешься?

-Ты бредишь, голубка. Я люблю тебя.

-Да не дави ты на мою грудь, - шепнула Таня через полчаса. - Это же меня возбуждает, дурак! Я не могу работать. Этот кусок давай поживей: двигайся резвее, не засыпай. А то зрителя заморозим.

После занавеса к ним подлетел Николаев:

-Поздравляю, ребята. Видели, какой я вам букетище послал?

-Ленечка, я догадалась. Дай нам минуту поговорить, а потом я к тебе выйду. Когда они остались одни, Таня прямо спросила:

-Толик, я что, тебе нравлюсь?                                                                                     .

-С чего ты взяла?

-Ты меня лапал все два часа.

-Нравишься, - сокрушенно признался он.

Премьеру «За час до рассвета» на заданную военную тематику в Народном театре назначили на середину апреля. За день до того все артисты встретились в очереди за джинсами, и Сашка, уже под шафе, улыбался:

-Это ли не репетиция, Елена Борисовна?

Он шепнул Ветрову:

-Петька, а где Толик?

-В Питере. У него там спектакль.

-Знаю я этот «спектакль»! И как Ленка терпит?

Михалыч в тот день зашел к деду и застал его одного.

-А! Попался. Я-то надеялся тебя застукать. Где твоя фря?

-Заходи, заходи! Сегодня с нами на танцульки пойдешь. Про кто это ты «фря» брякнул? Про мою Настьку?!

-Да. Про Настасью Никифоровну. Чего ты сумку собираешь? Уходить собрался?

-Сегодня мне на смену.

-Да ты никак работаешь, Иван Митрофанович? - искренне удивился Михалыч.

-А почему нет? Кочегар в Доме престарелых. Внук составил протекцию. Пенсию начислили всего писят рублев, так что крутиться надоть. Ленка-невестка устроила было в гардероб ДК, но я от искусства держусь подальше. Меня в артисты не берут. Я – не Настя. Она так сыграла в этом «За час до рассвета», что ей премию дали за лучшее исполнение.

-Ей – премия, а тебе-то что? Втрескался, что ли?

-Не без этого, Михалыч. Седина в бороду, в бес – в ребро. Чего об этом! Тебе участок дали?

-За болотом.                                                                                                                

-И мне! Вдоль железки туда всего ближе. Ты откуда идешь?

-Из поликлиники. И тут не лечат, хоть не деревня! Прихожу - какой-то молодой да скорый дает валидол, а лечить не лечит. Я теперь туда ни ногой.

-Не умеешь радоваться жизни, Михалыч! Чего ты тоску наводишь? Мы вот с Настасьей Никифоровной не грустим: вчера были на вечере «Кому за тридцать», а завтра пойдем «Кому за пятьдесят». Жить можно.

-Как этот роман у тебя получился? Ты давно жил один, а тут смотрю – с артисткой скрутился. Я ведь тоже был на преставлении. На афише написали «Режиссер Анатолий Николаев». Твой внук.

-Вот-вот! Настя в спектакле чуть ли не главную роль играет, и постановка - моего внука. Если б только это! А то Настька – главная артистка. И Толик, и Лена так ее настроили.

И на самом деле, спектакль имел успех только благодаря участию Настасьи Никифоровны. Когда она выходила на сцену и начинала говорить своим надломленным, хриплым голосом, это заставляло верить каждому ее слову.

-«Постановка»! Вишь, какие слова в городе освоил, а не хотел переезжать! И чистоту навел.

-Это заметил; спасибо. Буяшу в квартиру не пускаю. У двери ночует. А заметил, кто Настю на каталке возит? Невестка.  Мне очень нравится, что и весь театр – как одна семья. А чистота, потому что Настасья Никифоровна убирает. Ведь не просто придет, а обед сготовит, в новом платье, с вязаньем в пакете. Так что, Михалыч, дело серьезное.

-Это я понял. Какой у тебя бандит Буян: только что застукала с птенцом в зубах.

-Да уж я ему поддавал за это. Ну, пойдем.

Дед пошел на работу, но на час с приятелем застрял в павильоне, именуемом «Раки»: тут пили пиво. На следующий день, после суточного дежурства, он выспался, надел хороший ко­стюм, показался на вечере «Кому за пятьдесят» и пошел на танцы, где дежурил Толя.

Дед просто смотрел и улыбался. Его поражала мешанина: тут и военные, и отпускницы, и пионерка, переодетая в мамино платье, танцует с обэхээсником.

-Леня, да ты прифраерился, - сказала Таня. - Очень опоздал на спектакль?

-Я не опаздывал. Ты надолго в Питер?

-На спектакль.

-Я пришел тютелька в тютельку. Просто, не хотелось вас беспокои­ть. Еще за три часа до спектакля я видел Толика дома на Театральной. Хотел прийти к вам за полчаса, но в театре все те же заморочки. Я ведь опять сгонял в Москву: комиссия будет десятого. Скоро. Так что девятого прогоним, а там - кто знает? Может, пройдет.

Леонид Иванович вернулся из Москвы в вызывающе дорогом костюме: венгерском, сшитом из кусков замши. Он еще надеялся понравиться.

-Мне уж Министерство Культуры - как родной дом. С утра - туда, как на работу. Там затишье, благодать...

-Тот самый омут, где черти водятся.

-Вот-вот, Танечка. Вот-вот! Только изредка женщина с чайником прошебуршит - и все. Как прошел ваш спектакль? Ничто не мешало?

-Леня, прошло хорошо. Народ нисколько не заскучал, получилось на одном дыхании.

-Да, лучше без антракта. Куда тут публику разгуливать? Ни буфета, ничего.

-Откуда скрежет, Леня?

-Скрежет? Это музыка. Ансамбль репетирует. - И Николаев вернулся на круги своя:

-За месяц я не смог двинуть «Дон Жуана»! Прости меня, Таня.

-Слушай, не посыпай голову пеплом: ты не виноват.

-Верно, я не виноват. Театр Гоголя собирается ее ставить. Еще в этом сезоне. Я провожу тебя на Красную. Эта комната до первого июля твоя.

-До первого июля? Почему?

-До закрытия сезона. Тебе зарплату дали?

-Дали. Это четко. Идем. Я смотрю, ты больше стал общаться в своем кругу.

-Ты это почувствовала? Так оно и есть, Танечка. Теперь через день банкеты, дни рож­дения ...

-Джентльмены с бриллиантиками на пальцах, девицы в очках с французской опра­вой.

-Ты откуда знаешь? - он искренне, как ребенок, улыбнулся.

-Да ведь я проходила все это: папа-то у меня был богемный. У тебя хороший сын.

-Ты серьезно?

-Серьезно, Леня, очень серьезно. В деревне ему тяжело. Придумай, как его сюда перетащить.

-Его жена и слышать о Питере не хочет! Провинциалка по призванию. Учти, для Толи это не просто провинция: в Горяеве его дед, и он любит деда, и дед любит его, и квартира деда будет в перспективе квартирой Толи. Я что? Я не мог ему предложить ни квартиры, ни работы. Я зайду к тебе?

-Зачем, Леня? Уже поздно.

-Вот! - И он достал из портфеля коробку роскошных конфет.

-Ну, ты превзошел себя! Зайдем.

-Этого кресла у тебя не было! - удивился Леонид Иванович, когда они вошли в комнату.

-Подарок Вали, - ответила Таня. Она решила ничего не скрывать.

-Да что ты!

-Да, Леня. Я сейчас в Москву поеду. К нему. Попьем чайку, а там ты можешь сделать доброе дело. Проводи меня на поезд.

-А вещички? Уже собраны?

-Можешь не язвить.

-Ты ездила две недели назад.

-Я не ездила, я сгоняла.

-Что он тебе? Да в этом Театре киноактера штат - триста человек. Годами на сцену не вылезают. Посадят на массовки - и все. Что ты Островского не репетируешь?

-Третья роль в третьем составе.

-Слушай, ты только год в театре! Не могу же я запросто задвинуть Васильеву и Петрову. В театре есть худсовет - и он все решает. Ты все-таки в Академическом театре, тебе идет зарплата.

-Да какой это театр!

-Во, как ты заговорила! Замуж, что ли, сигануть задумала?

-Театр! Штат - семьдесят человек, дотации - двести тыщ в год, - но самого театра нет. Буфет есть, а театра нет.

-Да ты просто не в духе. - Он взял шерстяные носки. – Можно, я их тебе одену? Позволь.

-Пожалуйста.

Он встал на колени и быстро поцеловал пальцы ее ног. Подъем стопы был теплым, Леонид Иванович быстро коснулся его губами.  Икры - легкими и горячими, в серебристых блестках.

-Ленька, хулиган! Опять за свое. Хоть кол на голове теши.                                                                      

-Я люблю тебя.

-Я устала от этих признаний. Почему ты думаешь, со мной все можно? Я приехала в Питер вкалывать, а не крутить романы.

-Крути Баратынского!

-Болтаться по области с ленконцертниками? За десятку носиться весь день не­известно, где, неизвестно, с кем? Я еду в Москву. Пока не будет работы, и не зови меня.

-Да ты что, совсем меня не любишь?

-Ленечка! Золотце! Ты меня домогаешься. Это неприлично.

-Почему? Я тебя люблю.

-Тебе 55, а мне 23. Я люблю молодых мужчин, и один из них сделал мне предложе­ние.

-Зубову за сорок.

-Все. Вещи собраны. Проводи до поезда.

-Уже полночь!

-Уеду на часовом. Леник, мне тебя жалко. Я никогда не отдавалась из жалости: я так не умею. Мне это неинтересно!

-Хорошо, хорошо. Пошли.

Зубова поразила тишина и безлюдность питерского телевидения. После московского оно походило на пустыню. Впрочем, приятеля он нашел легко.

-Когда съемки?

-Завтра.

Проводив Таню, Леонид Иванович не отправился, как того требовало благоразумие, домой, а купил у таксиста бутылку водки и в ближайшем закоулке выпил всю ее из горлышка. Потом шел наугад. Тротуары, эти узкие ледяные дорожки, вели к уснувшим каналам с уже тонким грязным льдом. Фонари горели вызывающе ярко, теплый ветер с далекого залива бил в лицо. Очнулся он в больнице.

-Что, хронь, очухался? - весело крикнул санитар.

-Я-то? Я - директор театра. Где я?

-В больнице, товарищ. На рентген дойдете сами?

-Добреду.

Он увидел лиловые черепа стариков на соседних кроватях - и все вспомнил: как в ночи по пьянке шмякнулся на скамейку, как его куда-то кто-то пово­лок. Больница так больница; могло быть хуже. Позвонить жене.

Уже через час Аполлинария Андреевна забрала мужа из больницы. Три дня он не мог встать и только водил глазами. Она причесывала мужа и поила молоком. На четвертый день он уже перемещался по квартире, в пижаме смахивая на кота.

Теперь с Настасьей Никифоровной в Народный театр приходил и дед. Это новое чувство, что он не один, особенно усиливалось, когда его подруга выходила на сцену. Взъерошенный, он казался ошалевшим от счастья, но на самом деле, он просто не понимал, что с ним происходит. И она там, на сцене – зачем? Это огромное «зачем» приятно волновало Ивана Митрофановича.

-Валя, приехал? - Таня вышла ему навстречу. - Уже два. Давай обедать. У меня все готово.

-Опять начнем сладкую жизнь?

-Ну да! Ну, не чудо ли? Опять встречаемся в Питере. Оказывается, театр снял эту комнату до июля!

-Этот Николаев, старый хрен, старается! – грубо пошутил Валентин Петрович и обнял Таню. – Что у нас в активе?

-Что ты привез.

-А потом что в программе?

-Валечка, надеюсь на повторение.

-Точно! Опять будет сауна, ресторан, гусь. Все - благодаря тебе.

-Почему благодаря мне? – захохотала Таня. – Деньги твои.

-Потому что я тебя люблю.

-Сказано за обедом. Я со всеми договорилась: уезжаю. Так и не отработала свой диплом. А ведь меня распределили в Питер! Николаев так много сделал для этого, а я в него плюнула.

-Это не так строго. Если твой спектакль пропустят, прикатишь. Играть будешь раз в месяц, не чаще. Вот и катайся на спектакли из Москвы! А жить будем вместе.

-Хорошо, Валя. Пока пообедаем. Пойдем куда-нибудь до твоего отъезда?

-Можно в Русский музей.

-Лучше пройдемся по каналам.

-Хорошо. Я еще в трех спектаклях в третьем составе.

-Не очень-то он тебя толкает, твой Николаев!

-Он делает, что может.

Под колоннадой Казанского собора он снова зашептал:

-Ты в  академической дыре! Это богадельня, а не театр. Беги из него. Тебе есть, куда бежать.

После спектакля с Таней, Анатолий Леонидович, перекинувшись парой слов с отцом, побежал на электричку. Три остановки до Василеостровской и еще в метро пересадка. Я люблю ее, хоть и не смею. Пусть ее любит мой папа. Лена, та умеет быть женой, к ней приятно спешить, а эта мучает и манит. Зачем меня мучить? На каналах давно тронулся лед. Так и во мне что-то сдвинулось. Ну и что? Не для тебя она, не для тебя. Деловита, красива, москвичка. До спектакля на стенах домов был яркий свет солнца, а теперь холодно и темно, и мосты обледенели до утра. В апреле такое похолодание! Толя добрался до дома в час ночи, в снегопад. Снег, казалось, завалил окна, сугробами висел на крышах, но фонари и живая ниточка окон побеждали кипение последнего большого снегопада. Дома! Он радостно обнял жену:

-Репетировали?

-Нет. Был концерт.

-Опять?

-Меня попросили, Толик. К юбилею: 80 лет фабрике домашней обуви. Смотри, сразу заплатили, - она показала на четыре пары тапочек. - Будешь гречневую кашу? Ты ве­дь ее любишь с салом. Сашка утром прибежал, кричит: На Кирова гречку в наборах дают! Ну, я бегом.

-Ты уезжаешь? – спросил Толя.

-Да. Сегодня последний спектакль.

-А как же я? – Он спрашивал, улыбаясь, но на самом деле готов был заплакать.

-Ты? – удивилась она. Я должна думать о тебе, Толик? Разве я – твоя мама?

-Пьесу надо играть еще! Как ты не понимаешь? Сыграли только три раза. Слишком мало.

-Прости. Я должна уезжать. Тут мне нет работы. Эти редкие спектакли – не работа! – спорила она.

-Ты уезжаешь по семейным обстоятельствам!

-Не твое дело, - жестко обрезала она. – Не твое дело. Зачем ты начал этот разговор перед спектаклем? Нам будет труднее работать.

-Я не знал, что это тебе не понравится.

-Дурак! Толик, ты дурак. Ты знаешь это?

-Я знаю, - согласился он. – Кому понравится, когда лезут в личную жизнь. Но я, - прибавил он решительно, - я думал, мы друзья.

-Мы коллеги, а не друзья. Помни об этом.

-Хорошо, - хмыкнул он.

-Неужели ты уедешь? – спросил Николаев.

-Как видишь, - сказала Таня. - Я не хочу уезжать, но я должна работать. Где угодно, но работать.

-Ты в марте сыграла трех Баратынских и три «Близости весны». Тебе мало? Думаешь, в Москве тебе дадут работать больше? Валентин Петрович обещал, да?

-Обещал. Я выхожу замуж.

-Очень интересно! Зачем это тебе? – спросил он, морщась.

-Я так решила.

-Верно! Будете жить в твоей квартире, а его сдавать.

-Леня, не трогай мою жизнь. Я тебя уважаю, но не хочу подпускать слишком близко. Зачем тебе знать так много?

-Ты сама не понимаешь? – просто спросил он.

-Понимаю. Но это ничего не меняет.

-Я тебя вытащил в Питер, чтоб ты тут поработала.

-Еще пригласишь?

-Не уверен, но постараюсь.

-Постарайся, Ленечка. Может, донна Анна пройдет. Тогда шли телеграмму.

Московский вечер. Вот-вот стемнеет, и чтоб это подсмотреть, Таня подошла к окну. Шорох машин стал ясным и тревожным, снег, вчера сброшенный с крыши, задумчиво темнел, грязные сугробы жались к ограде дома напротив, кошки грелись дымком от люка. Такой маленький кусочек природы, но до конца мой. Где Валя? Обещал прийти к десяти, через час. Это весна, она зовет меня, в ней - мое лицо с внимательными, живыми глазами. Ну да, это я. Я иду по тротуару и вижу себя вверху окна. Закрыть глаза, окаменеть, врасти в весну. Что за изваяние там, в окне? Это я, Валя. Я жду тебя. Я жду, а крохотный парк тает под горячим солнцем, клены радостно цепляют друг дружку сучьями. Хочу вечной любви. Пусть твои губы всегда будут рядом с моими.

Она закрыла глаза, прижала ладони к груди и раскрытыми губами коснулась стекла.

-Кайфуешь? - крикнул вошедший Валя.

-Да. Что решили?

-Съемки в Кисловодске в июне. Кстати, там будет нужный человек; я попрошу за тебя.

-Поешь?

-Да. Я замолвлю словечко. Звонили из Питера?

-Нет, Валечка.

-Тем лучше.

-Николаев просил позвонить после майских праздников. Пока глухо.

-Ну, и чудесно, Танечка! Что тебе быть бродячей артисткой?

-Я хочу играть. Все равно, что.

-Я понимаю. Пока что у тебя есть очень трудная работа. Трудная и ответственная.

-Какая же? - улыбнулась она.

-Ты выйдешь за меня замуж.

-Ты уверен?

-Да. Знаешь, какая новость? В этом году даже питерских  варьетэшников на картошку погонят. Так что и до вас, «академиков», доберутся.

-Не смешно.

-Прости. Накладывай.

Буян носится по весне, по прошлогодней оттаявшей траве. Наконец-то настоящая весна! Уже и до лета рукой достать. Он дышит, лает, радуется, этот веселый, взбалмошный пес. Конечно, это неприятно: не любит Настасья Никифоровна, - да ведь просто жить разве плохо? Проснешься, правда, в подвале, зато дед бросит кость из окна, а сбегать на помойку, так там частенько и мясца подкладывают. Выходит Иван Митрофанович – и опять бродят вместе. Потом вместе сидят в кочегарке – и тут уже хорошо лаять просто для души: на мерный вой печей, на пьяных инвалидов. А можно гавкнуть и на Валентину Ильиничну, хоть она и начальница: никто за уши не оттреплет.

Придет Настасья Никифоровна с обедом – тут уж надо ретироваться. Буян несется в лес и прыгает по кустам.

В квартире отца Толику не спалось. Он окончательно проснулся и посмотрел на часы: три двадцать. Он знал, Лена плохо спит, дожидаясь его, - и, тихо одевшись, пошел на вокзал. В Горяево первой электричкой. Выскочил на перрон и, семеня по льду, побежал домой. Весна, весна, весна. Темнота уже легкая, голубая; покачиваясь от ветерка, тускло блестят фонари, их свет медленно растет. Горящее окно - Ленка ждет. Свет с далеких улочек засиял еще ярче. Бардак в прихожей. Опять приходили из театра и все перевернули. На Новый Год кто-то из них украл деньги, но Лена все замяла. Где тапочки? Он прошлепал в одних носках по холодному полу. Тапанцы. Да что с ней? Вроде, свет горел. Толя вошел в комнату. Лампа горела, жена спала за столом.

-Ты так и спала?

-Это ты, Толик?

-Первой электричкой.

-Все хорошо?

-Да, Леночка. Просто хотелось увидеть тебя.

Таня подошла к окну. Снег таял на глазах. Серая кошка все еще сидела на люке. Я знала, еще десять весен назад знала, он придет с близостью весны. Богданова, у вас что в парте? А, даже зеркальце! Не можете на свою красу налюбоваться.

Вечером в ДК Железнодорожников она вдохновенно читала Баратынского:

     Болящий дух врачует песнопенье.

Гармонии таинственная власть

Тяжелое искупит заблужденье

  И укротит бунтующую страсть.

Душа певца, согласно излитая,

     Разрешена от всех своих скорбей;

                                                                             И чистоту поэзии святая

     И мир отдаст причастнице своей.